Интересно отметить, что, уничтожив перед женитьбой почти все письма к нему женщин, письма Анны Николаевны Пушкин сохранил.
Третья из тригорских барышень, миловидная Алина Осипова, была хорошая музыкантша и, как и ее сводные сестры, играла Пушкину его любимого Россини. Она нравилась Пушкину, и он посвятил ей шутливо-нежное «Признание» – «Я вас люблю, хоть я бешусь…».
«Признание» Пушкин предположительно записал в альбом Алины Осиповой.
Альбомы имелись у всех тригорских барышень. Пушкин с интересом рассматривал их, и эти наблюдения, бесспорно, отразились в одном из лирических отступлений четвертой главы «Евгения Онегина».
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом.
Сюда, на зло правописанью,
Стихи без меры, по преданью
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu’écrirez-vous sur ces tablettes[97];
И подпись: t. à v. Annette[98];
А на последнем прочитаешь:»
Кто любит более тебя,
Пусть пишет далее меня». 〈…〉
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
В альбом Анны Николаевны Пушкин записал посвященные ей стихи: «Я был свидетелем златой твоей весны…», «Увы, напрасно деве гордой…», «Хотя стишки на именины…»; в альбом Евпраксии: «Вот, Зина, вам совет…» и «Если жизнь тебя обманет…».
Был альбом и у Прасковьи Александровны – изящная тетрадь в сафьяновом переплете с золотыми застежками. Хозяйка предварила его сочиненным ею самою эпиграфом: «Не всякий рожден поэтом, не всякий может быть писателем и сочинителем, но чувствовать красоты изящного и ими наслаждаться может каждый».
В свой альбом Прасковья Александровна переписывала стихи Карамзина, Жуковского, Ламартина и других полюбившихся ей авторов. После сближения с Пушкиным в ее альбоме появились его стихи, стихи Дельвига и Языкова, вписанные их рукою.
Одно из первых писем, посланных Пушкиным в 1824 году из деревни, было письмо старшему сыну Прасковьи Александровны – Алексею Николаевичу Вульфу.
Когда Пушкин в юности навещал Тригорское, Алексей Вульф был подростком. Теперь ему шел девятнадцатый год.
По протекции дяди (со стороны отца), который служил «кавалером» при великих князьях Николае и Михаиле, малолетнего Алексея записали в пажи. Но Прасковья Александровна пренебрегла придворной карьерой и отправила сына не в Пажеский корпус, а в Дерптский университет.
Летние каникулы Вульф проводил в Тригорском. Там и нашел его приехавший с юга Пушкин. Они беседовали, гуляли, играли в шахматы. «…Я часто виделся с одним дерптским студентом… Он много знал, чему научаются в университетах… Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки», – писал позднее о Вульфе Пушкин.
Тогда они виделись недолго. Вульф в конце августа вернулся в Дерпт. Но за этот короткий срок у них завязались приятельские отношения. 20 сентября Пушкин послал Вульфу письмо, начинающееся стихами:
«Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не Михайловский приказчик),
Привезет нам, право, клад…
Что? – бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо – жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света;
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же – то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.
В самом деле, милый, жду тебя с отверстыми объятиями и с откупоренными бутылками. Уговори Языкова да дай ему мое письмо; так как я под строгим присмотром, то если вам обоим за благо рассудится мне отвечать, пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей Анны Николаевны. До свидания, мой милый. А. П.».
К этому письму Анна Николаевна сделала приписку: «Александр Сергеевич вручил мне это письмо к тебе, мой милый друг. Он давно собирался писать к тебе и к Языкову, но я думала, что это только будет на словах. Пожалуйста, отдай тут вложенное письмо Языкову и, если можешь, употреби все старания уговорить его, чтобы он зимой сюда приехал с тобой. Пушкин этого очень желает; покаместь, пожалуйста, отвечай скорее на это письмо и пришли ответ от Языкова скорее. Сегодня я тебе писать много не могу. Пушкины оба у нас, и теперь я пользуюсь временем, как они ушли в баню… Пожалуйста, моя душа, ежели можешь, пришли мне книг; я боюсь тебе надоедать с этой просьбой, но, так и быть, полагаюсь на твою братскую дружбу. Прощай, моя радость; с нетерпением будем мы ожидать твоего ответа. Не забывай тебе душою преданную Анну Вульф».
«Пушкины оба» – это Александр и Лев.
Анна Николаевна собственноручно надписала конверт и отправила письмо от своего имени. Письма Пушкина просматривались.
Здесь, в деревне, Пушкину очень не хватало мужского общества, серьезных разговоров, и он с нетерпением ждал ответа Языкова и Вульфа.
«С усталой головой, – говорит П. В. Анненков, – являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приводя тотчас в движение весь этот мир»[99].
Сразу после женитьбы Пушкина все удивлялись, как он «переменился». Был перекати-поле, якобы никогда не любил домашнего очага, вечно в разъездах, в гостиницах, на постоялых дворах и вдруг – остепенился, стал любящим мужем, заботливым домовитым хозяином. «Вдруг» – не было. Ему всегда, с детства, не хватало родительской ласки и домашнего тепла.
В 1820 году, после путешествия с Раевскими, пребывания в Крыму в их семье, Пушкин писал брату: «Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так любил и которой никогда не наслаждался».
В Тригорском он снова оказался в кругу расположенной к нему семьи, где его встречали радостными возгласами, сажали на лучшее место, предупреждали все его желания.
Он беседовал и сражался в вист с Прасковьей Александровной, заводил споры и шутил с девушками, играл и шалил с малышами – Машей и Катей. Прасковья Александровна была для него добрым другом, ее дочери и падчерица – «наши барышни», а все вместе – «милые хозяйки» столь любезного его сердцу «Тригорского замка», где он не чувствовал себя чужим, а потому называл себя и «михайловским», и «тригорским» изгнанником, говоря Прасковье Александровне, что он «путает» свое и их жилища. Никого, кроме узкого круга лицеистов-однокашников, он так часто и так сердечно не называл в стихах и письмах друзьями, как обитателей Тригорского. «Поверьте, – писал позднее Пушкин Прасковье Александровне, – что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода. Вы научили меня ценить всю прелесть первой».
В лирике Пушкина можно найти не много стихов, где бы чувство благодарности и нежной привязанности было выражено с такой силой, как в стихотворении «П. А. О»:
Быть может, уж недолго мне
В изгнаньи мирном оставаться,
Вздыхать о милой старине
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться.
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней.
Когда померкнет ясный день,
Одна из глубины могильной
Так иногда в родную сень
Летит тоскующая тень
На милых бросить взор умильный.
«Уединение мое совершенно»
В середине ноября, когда Сергей Львович и Надежда Осиповна уехали в Петербург, Пушкин вздохнул свободнее. Он засел дома, радуясь воцарившемуся наконец спокойствию, возможности сосредоточиться, без выискивания тихих уголков, без помех предаться своим занятиям. В начале декабря он писал сестре о ее тригорских приятельницах: «Я у них редко. Сижу дома да жду зимы».
Как ни хорошо ему было в Тригорском, все же он чувствовал там себя гостем, и это накладывало известные обязательства, не позволяло полностью располагать собой. Не было необходимого для творчества уединения.
Еще в Кишиневе в послании к Чаадаеву Пушкин писал:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Теперь он обрел желанное уединение. В дедовском доме, кроме него, жила только няня Арина Родионовна.
Из опустевших комнат Пушкин выбрал для себя ту, что была окнами на двор, направо от крыльца. Комната эта служила ему и спальней, и столовой, и гостиной, и кабинетом.
«Вся обстановка комнаток михайловского домика была очень скромна, – рассказывала Мария Ивановна Осипова, в детстве не раз бывавшая с матерью в гостях у Пушкина, – в правой в три окна комнате, где был рабочий кабинет Александра Сергеевича, стояла самая простая деревянная сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее подставлено было полено; некрашеный стол, два стула и полки с книгами довершали убранство этой комнаты»[100].
Все в михайловском доме было старое, еще ганнибаловское, самое простое. Сергей Львович и Надежда Осиповна обновлением обстановки и домашней утвари не занимались. Как видно из описи 1838 года, шкафы, комоды, столы, кресла все были «из простого дерева», столы ломберные – «ветхие», посуда вся – «фаянсовая»[101]