.
«Комната Александра была возле крыльца, – вспоминал впоследствии И. И. Пущин, – с окном во двор… В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери – дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев»[102].
Летом, когда приезжали Сергей Львович и Надежда Осиповна с детьми (за время пребывания в Михайловском Пушкина ни родители, ни брат и сестра не приезжали сюда ни разу) и в доме становилось тесно, няня перебиралась в ближайший флигелек – баньку, а на зиму возвращалась в господский дом, где под ее присмотром работали дворовые девушки.
Вечером девушки расходились, Пушкин с няней оставались вдвоем и обычно вместе коротали темные вечера.
В начале декабря Пушкин писал своему одесскому знакомому Д. М. Шварцу: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне – скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно, праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко – целый день верьхом – вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно».
То, что в это трудное время рядом с поэтом оказалась его старая няня, было благодеянием судьбы. Она дарила своему питомцу любовь, внимание, в которых он так нуждался. Она своей заботливостью, своим «кропотливым дозором», как скажет потом Пушкин, создавала «гнездо», где после нескольких лет бесприютности и скитаний поэт почувствовал себя наконец-то дома.
Один в глухой деревне, лишенный родственного участия, Пушкин нуждался в преданном, самоотверженном, близком человеке. И такого человека он нашел в Арине Родионовне. Ее отношение к нему скрашивало тягостные дни заточения.
Бывало,
Ее простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой…
Отношения Пушкина и Арины Родионовны полны удивительной сердечности, в них ничто не напоминало отношений барина и крепостной крестьянки – людей, стоящих на разных социальных полюсах. Это были отношения двух близких, любящих друг друга людей.
«Он все с ней, коли дома, – рассказывал кучер Петр Парфенов. – Чуть встанет утром, уж и бежит ее глядеть: „здорова ли мама?“ – он ее все мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из-за Гатчины была у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): „батюшка, ты за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать?“ – „Разумеется, ты мне мать: не та мать, что родила, а та, что своим молоком вскормила“. И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уж все за ней…»[103]
Арина Родионовна ведала всем нехитрым хозяйством поэта. Когда он узнал, что ее притесняет управительница Роза Григорьевна, тотчас же удалил последнюю из Михайловского. «А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть», – писал он брату.
Редкостная доброта Пушкина проявилась особенно в отношении к Арине Родионовне. Он вообще принимал близко к сердцу огорчение или несчастье любого человека, подчас неведомого ему. Горячо отозвался он на страшную весть о петербургском наводнении, называя его «общественным бедствием», и предлагал брату: «Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу без всякого шума, ни словесного, ни письменного». Его «задирает за живое» судьба маленькой гречанки, восьмилетней Родоес Сафианос, отец которой пал за свободу Греции, и он просил Жуковского «сиротку приютить». Узнав, что какой-то слепой поп перевел Сираха[104], поручил брату подписаться на несколько экземпляров.
Арина Родионовна попала в дом Пушкиных в конце XVIII века еще не старой женщиной. Родом она была из-под Петербурга, из села Суйда (Воскресенское) Копорского уезда, вотчины графа Ф. А. Апраксина. Родители ее, Родион Яковлев и Лукерья Кириллова, принадлежали графу. В 1759 году, когда Суйду купил у Апраксина А. П. Ганнибал, годовалая крестьянская дочь Арина Родионова с родителями перешла в его владение. Рано оставшись сиротой, она познала все тяготы нужды и крепостной неволи. Двадцати двух лет ее выдали замуж за крестьянина Федора, Матвеева сына, из соседней деревни Кобрино, тоже принадлежавшей Ганнибалу. У них родилось несколько детей. После кончины в 1781 году А. П. Ганнибала при разделе имений между его сыновьями Арина Родионовна с семьей стала крепостной Осипа Абрамовича, которому отошла деревня Кобрино. Когда Кобрино указом Екатерины II было передано на обеспечение малолетней Надежды Осиповны, проживавшей при матери, Мария Алексеевна взяла Арину Родионовну к себе в дом. В 1792 году она уступила ее на время в семью скончавшегося брата Михаила Алексеевича – опекуна Надежды Осиповны. Четыре года спустя, в 1796 году, Надежда Осиповна вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина, в 1797 году у них родилась дочь Ольга, и помощь опытной, домовитой Арины Родионовны стала необходима молодой семье. «Когда Надежда Осиповна родила Ольгу Сергеевну, – рассказывал А. Ю. Пушкин, – то им понадобилась опытная и усердная нянька, почему и взяли Ирину Родионовну к себе»[105].
Тридцати девяти лет была взята Арина Родионовна в семью Пушкиных и прожила у них тридцать один год, до конца своей жизни, тесно связав свою судьбу с судьбою семьи поэта, со своими питомцами, которых она горячо любила. Особенно она привязалась к Александру Сергеевичу, и он, по словам А. П. Керн, из близких ему людей «сильнее всего любил няню, потом сестру Ольгу». Арину Родионовну ценили и уважали в семье Пушкиных. В 1799 году предлагали ей вольную, но она не взяла и осталась крепостной, от Пушкиных не ушла.
«Родионовна вынянчила все новое поколение этой семьи… – говорит П. В. Анненков. – [Она] принадлежала к типичнейшим и благороднейшим лицам русского мира. Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодости с притворной строгостью – оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною неизменною любовью и, в годы возмужалости и славы, беседовал с нею по целым часам. Это объясняется еще и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у ней с языка. Бо́льшую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностию, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями ее…»[106]
С детства Пушкин учился у няни народному русскому языку, она приобщила его к народному творчеству, пробудила неослабевающий интерес к песням и сказкам родного народа, открыла ему мир народной фантазии. Все это сказалось уже в некоторых его ранних стихах и в первом крупном поэтическом произведении – поэме «Руслан и Людмила». Теперь, в Михайловском, в его тетрадях появились записи няниных сказок – о царе Салтане, о мертвой царевне, о Кащее Бессмертном, о попе и его работнике Балде. Они легли в основу почти всех пушкинских сказок, созданных позднее. А отдельные народные слова и выражения, услышанные от Арины Родионовны, вошли в язык Пушкина. «Экой ты неуимчивый, как говорит моя няня», – писал он в мае 1826 года Вяземскому. И десять лет спустя жене: «…могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был».
Сказочный зачин Арины Родионовны: «У моря лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, а по тем цепям ходит кот: вверх идет – сказки сказывает, вниз идет – песни поет» – послужил основанием для пролога к «Руслану и Людмиле», напечатанного в 1828 году при втором издании поэмы:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет налево – песнь заводит,
Направо – сказку говорит…
Начало пролога к «Руслану и Людмиле» Пушкин набросал на внутренней стороне обложки черновой тетради, в которой записаны им сказки Арины Родионовны, рядом со сказкой о царе Салтане.
Еще до письма Д. М. Шварцу, в середине ноября, Пушкин сообщал брату: «…вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» Почему поэт так резко отзывается о своем, казалось бы, не таком уж плохом воспитании? Конечно, потому, что это домашнее воспитание основано было на французских традициях, французской культуре и не сближало, а отдаляло от традиций, культуры народной. Теперь же Пушкин мог в полной мере оценить богатства русской народной культуры. Открытие это сказалось самым решительным образом на его сознании, его творчестве.
«Зрелой словесности», утверждал поэт, свойственно обращение «к свежим вымыслам народным». «Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка».
В декабре 1824 года начал Пушкин балладу «Жених», которую называл «простонародной сказкой» (закончил летом 1825 года).
Была ли сказка, послужившая поэту источником и побудителем для создания «Жениха», рассказана ему Ариной Родионовной, неизвестно. Но эта сказка о девице и разбойниках – псковская, бытовавшая в окрестностях Михайловского и позднее, в двадцатые годы нынешнего столетия, записанная там. Пушкин мог слышать ее и от кого-то из михайловской дворни, и за пределами Михайловского.