«Жених» – первое произведение Пушкина михайловских лет, всецело основанное на фольклоре, где сюжет, образы, бытовые детали, язык народной поэзии предстают как будто в своем первозданном виде, хотя прикосновение пера мастера сделало их и ярче, и богаче[107].
К 1824–1825 годам относятся несколько набросков Пушкина в народном стиле.
Начиная с зимы 1824 года поэт записывал народные песни. Известно, что 49 из них он передал позже литератору, собирателю русских народных песен П. И. Киреевскому, и они вошли в его знаменитое собрание. Киреевский говорил профессору Ф. И. Буслаеву: «Вот эту пачку дал мне сам Пушкин и при этом сказал: „Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поет народ, а которые смастерил я сам“. И сколько ни старался я разгадать эту загадку, никак не мог сладить»[108]. Некоторые из записанных в Михайловском песен поэт использовал потом в своих произведениях.
Тяжелая осень 1824 года была в творческом отношении поразительно плодотворна. Можно только удивляться истинно богатырской душевной стойкости поэта, его «непреклонности и терпенью». Как ему ни было тяжко от невыносимой семейной обстановки, как ни скучал он по югу, по друзьям, он напряженно работал. И работа, поэзия, напряженная творческая жизнь помогали выстоять, сохранить себя, не сломаться, обрести душевное равновесие, не впасть в отчаяние.
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Помогали работать уединение, отсутствие рассеяния, суеты. В этом смысле и надо понимать «торжественную» праздность, о которой говорил Пушкин в письме к Шварцу. Не безделье, а именно освобождение от «суетных оков», возможность собраться с мыслями, взглянуть на себя как бы со стороны, оценить пройденный путь, обдумать будущее.
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй…
Это – первое из «Подражаний Корану».
В «Подражаниях Корану», написанных в ноябре в Тригорском и посвященных П. А. Осиповой, от священной книги мусульман только внешнее, а внутреннее – мысли, переживания, настроения поэта, многое из того, что волновало его в ту осень.
В. Ф. Вяземской поэт писал: «Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука – холодная муза, и поэма моя не двигается вперед». Однако роман – «Евгений Онегин» – двигался. Он закончил третью главу, написал около двадцати строф четвертой. Именно в эти месяцы вышло из-под пера его ставшее классическим описание русской осени и зимы («Уж небо осенью дышало…»).
Кроме «Онегина», писал он и многое другое. Написанное читал вслух своему единственному слушателю – Арине Родионовне.
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей…
В последние месяцы года Пушкин работал над автобиографическими записками, которым придавал большое значение, закончил поэму «Цыганы» и начал писать трагедию «Борис Годунов», написал служащий предисловием к первой главе «Евгения Онегина» «Разговор книгопродавца с поэтом», «Второе послание цензору», «Аквилон» и другие стихи. Окончательно отделал начатое на юге стихотворение «К морю»:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
Южные впечатления еще владели им, были свежи и живы, рождали тоску и вдохновение. Стихотворения «К морю», «Фонтану Бахчисарайского дворца», «Виноград», «Чаадаеву» («К чему холодные сомненья?..»), «Ненастный день потух…» были своеобразным прощанием с югом, с романтизмом, с уходящей поэтической юностью. Пушкин стоял на пороге зрелости и сознавал это.
«Не продается вдохновенье»
В трудные осенние месяцы 1824 года Пушкин не только напряженно работал над произведениями, которые начал еще на юге, но и обдумывал планы новых сочинений. Хотел, чтобы его читали, и стремился своим литературным трудом добиться самостоятельности, материальной независимости. Денег у отца в сложившихся обстоятельствах просить не хотел и не мог.
Когда в начале ноября Лев Сергеевич уезжал из Михайловского в Петербург, старший брат вручил ему привезенную с юга первую главу «Евгения Онегина» и только что написанный «Разговор книгопродавца с поэтом», чтобы напечатать их отдельной книжкой.
Следом послал примечание к L строфе первой главы романа, к стиху «Под небом Африки моей» – рассказ об Абраме Петровиче Ганнибале.
Чтобы пополнить сведения о нем, уже известные ранее из «семейственных преданий», Пушкин в начале ноября предпринял поездку к единственному доступному ему живому источнику таких сведений – П. А. Ганнибалу. Поэту, вероятно, пришлось проделать путь около 60 верст в Сафонтьево, где в это время постоянно жил Петр Абрамович. Но затраченный труд и время вполне себя оправдали. Пушкин не только услышал рассказ двоюродного деда, но и, вероятно, познакомился с хранившейся у него копией подробной биографии А. П. Ганнибала, составленной в 1780-х годах на немецком языке А. К. Роткирхом. По-видимому, об этой поездке, как уже говорилось, главным образом и шла речь в дневниковой записи, сделанной Пушкиным 19 ноября 1824 года.
Заняться изданием «Онегина», кроме брата, поэт просил и своего петербургского приятеля, служившего учителем российской словесности в Военно-сиротском доме, Петра Александровича Плетнева. Он отправил Плетневу такое письмо:
«Ты издал дядю моего:
Творец Опасного соседа
Достоин очень был того,
Хотя покойная Беседа
И не жалела лик его…
Теперь издай меня, приятель,
Плоды пустых моих трудов,
Но ради Феба, мой Плетнев,
Когда ты будешь свой издатель?
Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина! – Созови мой Ареопаг, ты, Жуковский, Гнедич и Дельвиг – от вас ожидаю суда и с покорностью приму его решение».
Плетнев занимался в Петербурге изданием стихов Василия Львовича Пушкина, его знаменитой в свое время шутливой поэмы «Опасный сосед». Плетнев и сам был литератором – писал стихи, критические статьи. Он высоко ценил Пушкина и, человек добрый, услужливый, всегда был рад помочь бескорыстно и деятельно. Позднее он вспоминал: «Я имел счастие в течение двадцати лет пользоваться дружбою нашего знаменитого поэта. Не выезжавши в это время ни разу из Петербурга, я был для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром… Пушкин, находившись по большей части вне Петербурга, то в Новороссийском крае, то в своей деревне, беспрестанно должен был писать ко мне, потому что у него не было других доходов, кроме тех денег, которые собирал я от издания и продажи его сочинений. Привычка относиться во всем ко мне, опыты прямодушия моего и – может быть – несколько счастливых замечаний, которые мне удалось передать ему на его сочинения, до такой степени сблизили его со мною, что ему вздумалось предварительно советоваться с моим приговором каждый раз, когда он в новом сочинении своем о чем-нибудь думал надвое. Таким образом, присылая оригинал свой ко мне для печатания, он прилагал при нем несколько поправок или перемен на сомнительные места, предоставляя мне выбрать для печати то, что я найду лучше»[109].
Ценя дружбу и преданность Плетнева, Пушкин посвятил ему «Евгения Онегина» (первая глава посвящена брату).
Плетнев был уже третьим издателем сочинений Пушкина. Первым был поэт и переводчик «Илиады» Гомера Н. И. Гнедич. В 1820 году, поспешно уезжая из Петербурга, Пушкин не успел даже распорядиться только что законченной своей поэмой «Руслан и Людмила». По поручению Жуковского издание ее взял на себя Гнедич. Затем он издал и «Кавказского пленника». Но услуги Гнедича обходились недешево. Львиную долю дохода от выпущенных сочинений Гнедич брал себе, посылая Пушкину лишь малую толику.
Вторым издателем Пушкина – бескорыстным и умелым – был П. А. Вяземский. Издавая в Москве «Бахчисарайский фонтан», он «вогнал» его цену в «байроновскую», получив для Пушкина чистого дохода три тысячи рублей. Но просить Вяземского стать издателем «Онегина» Пушкин воздержался по двум причинам. Во-первых, потому что считал для себя неловким затруднять его и не хотел одолжаться, быть обязанным. Во-вторых (и это самое главное) – боялся навлечь на него неприятности. Написал ему: «Брат увез Онегина в Петербург и там его напечатает. Не сердись, милый; чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя, но в нынешние обстоятельства всякой другой мой издатель невольно привлечет на себя внимание и неудовольствия». У Пушкина были все основания опасаться за Вяземского, который, служа в Варшаве, в письмах к друзьям весьма нелестно отзывался о деятельности правительства, за что его уволили от дел и, как обычно в таких случаях, отдали «под негласный надзор полиции».
Чтобы оберечь друга и хоть как-то законспирировать их переписку, Пушкин просил Вяземского не только писать ему на имя П. А. Осиповой, но и не надписывать конверт своею рукой: «…да найди для конверта ручку почетче твоей». «Ручку» Вяземского московская полиция прекрасно знала, у него был очень своеобразный почерк.
Когда дело касалось интересов друзей, Пушкин всегда ставил их выше своих собственных – таков был его благородный жизненный принцип.