К Вяземскому нельзя было привлекать внимание. Иное дело – Лев Сергеевич и Плетнев. Первый – брат, ближайший родственник. Его забота об изданиях – дело естественное. Второй – приятель, ничем не скомпрометировавший себя небогатый педагог, семейный, скромный. Его «комиссионерство» в отношении издания сочинений Пушкина легко можно было объяснить стремлением заработать.
Пушкин не опасался за Плетнева. И все же старался указания по изданию давать через брата. Писал ему: «Брат, вот тебе картинка для Онегина – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно». Приложенный рисунок изображал его самого и Онегина на набережной Невы против Петропавловской крепости. Под рисунком помечено: «1 хорош, 2 должен быть опершися на гранит, 3 лодка, 4 крепость Петропавловская».
Пушкин, вероятно, помнил о понравившейся ему «картинке», приложенной к изданию «Руслана и Людмилы». На этот раз приложить «картинку», как хотел поэт, не удалось. Сразу найти «искусный и быстрый карандаш» Плетнев не смог. Долго ждать не было времени – Пушкин торопил. После того как его «за дурное поведение» уволили со службы в Коллегии иностранных дел, где он получал семьсот рублей в год, не стало единственного, хоть и мизерного, но регулярного дохода. Даже на самые скромные нужды он не имел денег. Это выводило из себя. Это было унизительно. «Христом и богом прошу, – взывал он к брату, – скорее вытащить Онегина из-под цензуры… деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради бога, денег!»
Еще в Одессе, объясняя А. И. Казначееву причины, побудившие его подать в отставку, Пушкин писал ему: «Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег (по сравнению с жалованьем. – А. Г.), вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Единственное, чего я жажду, это независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, – самый трудный шаг сделан».
Получать плату за свой труд он не считал теперь зазорным. Зазорным, унизительным, по его мнению, было положение русских писателей в прошедшем, XVIII веке, когда процветало меценатство, покровительство, подачки. После выхода «Бахчисарайского фонтана» его стремление жить литературным трудом получило реальное основание, и это его чрезвычайно обрадовало. «От всего сердца благодарю тебя, милый европеец, – писал он из Одессы Вяземскому по выходе „Бахчисарайского фонтана“, – …начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого».
Уже на юге он думал о праве русских писателей быть профессиональными литераторами. В Михайловском, решив сам издавать свои сочинения, начал действовать, чтобы осуществить это право, отстаивал его. Недаром он вложил в уста книгопродавца в своем «Разговоре книгопродавца с поэтом» – этой своеобразной декларации – такое умозаключение:
…Внемлите истине полезной:
Наш век – торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет…
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать…
И поэт соглашается с книгопродавцем. Переходя на прозу, заявляет:
Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.
Тезис «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» отнюдь не снижал высокого назначения поэта. Он был требованием времени. Тот же книгопродавец признает:
И впрям, завиден ваш удел:
Поэт казнит, поэт венчает;
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальном поражает;
Героев утешает он…
Поэт, как и был, оставался душой общественного мнения, носителем истины, пророком.
Поэт, печатающий стихи свои для денег, добывающий пропитание и независимость продажей плодов своего высокого труда, в то же время – пророк. И одно не противоречит другому.
В петербургской газете «Русский инвалид» от 20 декабря 1824 года сообщалось: «Еще с большим удовольствием читаем мы статьи о России, помещенные в лейпцигской газете „Für die elegante Welt“[110]. В одном из последних листов оной (№ 233) с приятнейшим изумлением нашли мы краткое, но довольно точное биографическое известие о молодом нашем поэте Пушкине. Сочинителю сей статьи известны, как кажется, все его произведения; но о последней поэме „Бахчисарайский фонтан“ говорит он с большею подробностью. В сей статье не забыто также и то обстоятельство, что рукопись помянутой поэмы куплена книгопродавцами по такой цене, которая доселе казалась в России неслыханною».
Он сидел в глухом Михайловском, а известность его, популярность уже перешагнули границы России.
Год 1825
«Сожженное письмо»
Это была его первая зима в деревне, в занесенном снегом Михайловском, в старом ганнибаловском доме, с долгими темными вечерами, воем ветра за окнами, вьюгами, снегопадами, одиночеством. Таким одиночеством, которого он еще никогда не испытывал и к которому не так-то легко было привыкнуть.
Все это он описал в своем «Зимнем вечере», каждая строка которого в полной мере выстрадана и прочувствована.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей.
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Зима 1824/25 года выдалась не холодная, но снежная, ветреная, вьюжная. Казалось, сама природа сделала все, чтобы отгородить Михайловское от белого света: засыпала по крыши снегом, замела к нему дороги, окутала озёра, Сороть и поля за нею рыхлой белой пеленой, которой не было ни конца ни края.
Единственно, что связывало Пушкина с Петербургом, Москвой, друзьями, были присылаемые по почте и с оказиями газеты, журналы, письма. Писем он и получил и сам писал немало. На годы михайловской ссылки падает значительная часть всей сохранившейся переписки Пушкина.
Кроме брата, Жуковского, Вяземского, Плетнева, Дельвига, Пущина, Кюхельбекера, он весьма активно переписывался с Александром Бестужевым и Рылеевым, его корреспондентами были Е. А. Баратынский, Н. И. Гнедич, Н. Н. Раевский, издатель журнала «Московский телеграф» Н. А. Полевой, поэт В. И. Туманский, поэт Н. М. Языков, литератор П. А. Катенин, А. Н. Вульф, А. П. Керн, В. Ф. Вяземская…
Круг вопросов, которые Пушкин обсуждал в своей переписке, был широк и разнообразен. Здесь мировая политика, события русской жизни и литературы, отзывы о писателях и их произведениях, собственные планы и замыслы, литературная полемика, вопросы о друзьях и знакомых, о литературных новинках, просьбы о присылке книг и журналов и т. д. и т. п. То острая увлекательная беседа, то спор, то маленькие рецензии, то дружеское послание, то любовное признание. И блестящее остроумие, и веселая или едкая ирония. И человеческий документ, и создание писателя.
О своих переживаниях и настроениях Пушкин, как правило, писал скупо, сдержанно, далеко не всем – избранным. «Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства», – признавался он в письме Вере Федоровне Вяземской в Одессу. Здесь и горечь изгнания, и тоска по югу, по Воронцовой, чувство к которой еще владело им.
Графиню Воронцову обычно называют среди деятельных корреспондентов поэта. С ее именем связывают стихотворение «Сожженное письмо» – один из первых шедевров любовной лирики, созданных Пушкиным в Михайловском. Утверждают, что графиня отвечала взаимностью влюбленному поэту, мало того – была его любовницей, матерью его ребенка. Известный ученый-пушкинист Т. Г. Цявловская в пространной статье «Храни меня, мой талисман…», подробно прослеживая развитие влюбленности Пушкина в Е. К. Воронцову, пишет, что «она увлеклась вспыхнувшим в поэте страстным чувством» и вступила с ним в интимные отношения, серьезно говорит о встречах влюбленных в «пещере», куда графиня являлась на тайные свидания, упорно доказывает, что дочь Воронцовой София – дочь Пушкина; при этом все аргументы – произвольное толкование шифрованных записей Пушкина и свидетельств современников, предположения и интуитивные догадки, ни одного факта[111]. Используется даже ссылка на явно анекдотический рассказ, записанный много лет спустя П. И. Бартеневым якобы от В. Ф. Вяземской, но никогда им самим не публиковавшийся, о «скандальном происшествии» в спальне Воронцовой: «Против ожидания она вернулась к себе не одна, а с мужем. Пушкин, которому назначено было прийти, успел залезть под диван. Чтобы она знала о его присутствии, он из-под дивана, незаметно для мужа, потянул ее за ногу»