о романа и подчеркивал это – «всегда готов заметить разность между Онегиным и мной». Но в их «вседневных занятиях» можно заметить немало общего. Об этом говорил в своих воспоминаниях и брат поэта: «Образ его жизни довольно походил на деревенскую жизнь Онегина»[131].
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая…
Пушкин, по свидетельству современников – родных, тригорских друзей, местных крестьян, – летом начинал свой день с короткого купания в Сороти; потом до обеда, как правило, работал; обедал поздно, по деревенским понятиям, и «довольно прихотливо» (в письмах брату содержатся настоятельные просьбы прислать «вино, вино, ром (12 бутылок), горчицы… сыру лимбурского», «горчицы, рому, что-нибудь в уксусе», да и няня рада была побаловать своего любимца, что потом не забыл упомянуть в посвященных ей стихах Языков); после обеда – прогулки, иногда верхом, чаще пешком. Местом прогулок обычно служили аллеи парка, берега Сороти, дорога вдоль опушки михайловских рощ по берегу Маленца, ведущая в Тригорское. Во многих рассказах о прогулках поэта упоминается железная палка, привезенная им из Одессы, которую всегда брал с собой. Вот один из таких рассказов: «Бывало, идет… возьмет свою палку и кинет вперед, дойдет до нее, подымет и опять бросает вперед, и продолжает другой раз кидать ее до тех пор, пока приходил домой в село»[132]. Об одной «чудной» встрече с Пушкиным рассказывал тригорский старик-крестьянин: «…раз это иду я по дороге в Зуево, а он мне навстречу; остановился вдруг ни с того ни с сего, словно столбняк на него нашел, ажно я испужался, да в рожь и спрятался, и смотрю; а он вдруг почал так громко разговаривать промеж себя на разные голоса, да руками все так разводит, – словно как тронувшийся»[133]. Как тут не вспомнить строки из откровенно автобиографической XXV строфы четвертой главы «Евгения Онегина»:
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.
Во время прогулок Пушкин, случалось, заходил в соседние деревни, беседовал с крестьянами, присматривался к их жизни, прислушивался к разговорам. Правда, Евпраксия Николаевна Вульф позже утверждала, что поэт «не сталкивался с народом» и мужики вовсе его не знали – при встрече тригорским барышням кланялись, а его не замечали, что ему было неприятно. Но сохранившиеся воспоминания крестьян говорят о другом. «Он любил гулять около крестьянских селений и слушал крестьянские рассказы, шутки и песни». «В крестьянские избы никогда не заходил, а любил иногда разговаривать с крестьянами на улице». «Жил он один, с господами не вязался, на охоту с ними не ходил, с соседями не бражничал, крестьян любил. И со всеми, бывало, ласково, по-хорошему обходился. Ребятишки в летнюю пору насбирают ягод, понесут ему продавать, а он деньги заплатит и ягоды им же отдаст: „кушайте, мол, ребятки, сами; деньги, все равно, уплачены“»[134].
Последнее свидетельство крестьянина Ивана Павлова вызывает в памяти строки «Онегина», посвященные крестьянским детям: «Мальчишек радостный народ…»; «Вот бегает дворовый мальчик…»; «Ребят дворовая семья…». Пожалуй, никто в русской литературе ни до, ни после Пушкина, вплоть до Некрасова, так любовно и уважительно не изображал крестьянских детей. Да и где бы он мог записать множество народных песен, пословиц, поговорок, если бы не общался с крестьянами? «Вслушиваться в простонародное наречие», «разговорный язык простого народа» было для поэта органической потребностью.
Говоря об источниках знакомства Пушкина с языком и поэзией народа, нельзя не вспомнить его дружбу с вороническим попом отцом Илларионом Раевским, прозванным за веселый и проказливый нрав Шкодой. Отец Шкода служил в старой Воскресенской церкви на погосте Воронич, построенной в конце XVIII века. С этим колоритным, сметливым попом, балагуром и острословом, в быту мало чем отличавшимся от простого мужика, Пушкин поддерживал самые добрые отношения, называл «мой поп», охотно принимал у себя, заезжал и к нему в Воронич. Дочь отца Шкоды Акулина Илларионовна вспоминала впоследствии: «…Александр Сергеевич очень любили моего тятеньку. И к себе в Михайловское тятеньку приглашали, и сами у нас бывали совсем запросто… Подъедет – верхом к дому и в окошко плетью цок: „Поп у себя?“ – спрашивает… А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: „Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведывался… мне кой о чем потолковать с ним надо!“ И очень они любили с моим тятенькой толковать… потому, хотя мой тятенька был совсем простой человек, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и поговоры весьма примечательно знал… Только вот насчет „божественного“ они с тятенькой не всегда сходились и много споров у них через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет: „Разругался я, – говорит, – сегодня с михайловским барином, вот до чего – ушел, прости Господи, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал – так и не взял, осердился!“ А глядишь, двух суток не прошло – Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит: „Дома поп? – спрашивает: – Скажи, говорит, я мириться приехал!“ Простодушный был барин, отходчивый… Я так про себя полагаю, – прибавляла Акулина Илларионовна, – что Пушкин, через евонные разговоры, кой чего хорошего в свои сочинения прибавлял»[135]. Этот достоверный рассказ содержит важные живые штрихи к портрету ссыльного поэта, помогает понять его характер, неизменное пристальное внимание к окружающей жизни, в первую очередь – жизни, самобытной речи, духовному богатству народа, питавшему его собственное творчество.
Годы постоянного общения с обитателями псковской деревни сформировали тот взгляд на русского крестьянина, не утратившего ни чувства собственного достоинства, ни высокой одаренности в условиях крепостного существования, который позднее так четко определил Пушкин: «Есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны».
Вечерами, если не уходил в Тригорское или не был увлечен интересной книгой, Пушкин снова работал, иногда до поздней ночи.
Противоречивы свидетельства о его летнем «наряде».
Многие описывают его таким, каким поэт сам описал «наряд» Онегина в не вошедшей в окончательный текст романа XXXVIII строфе четвертой главы:
Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком,
Армяк татарский нараспашку
И шляпу с кровлею, как дом
Подвижный…
Кучер Петр Парфенов, например, вспоминал: «…ходил эдак чудно: красная рубашка на нем, кушаком подвязана, штаны широкие, белая шляпа на голове…»[136]
Но встречаются и утверждения иного рода. «…Мне кто-то говорил или я где-то читал, будто Пушкин, живя в деревне, ходил в русском платье, – говорил А. Н. Вульф. – Совершенный вздор: Пушкин не изменял обыкновенному светскому костюму»[137].
Думается, противоречие это объясняется просто. В русской рубашке поэт мог ходить у себя в Михайловском, гуляя, заходя в деревни, мог появиться на ярмарке, а в Тригорское или к настоятелю Святогорского монастыря являлся, конечно, в «светском костюме».
Зима вносила в деревенскую жизнь поэта значительные перемены. Пушкин подробно описал зимний день Онегина:
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой[138].
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь – поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра то ж,
И славно зиму проведешь.
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садился в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Это не день Пушкина. Но и здесь несомненно наличие некоторых автобиографических черт.
С приходом зимы поэт не изменял своей привычке начинать день с купанья. «Он и зимою тоже купался в бане, – рассказывал Петр Парфенов. – Завсегда ему была вода в ванне приготовлена. Утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад…»[139] Это подтверждал и Лев Сергеевич.
Не прекращались и прогулки, теперь главным образом верхом. Пушкин был прекрасный наездник. Стихи «но конь, притупленной подковой неверный зацепляя лед, того и жди, что упадет» – результат личного опыта. В конце января поэт закончил письмо Вяземскому словами: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой – упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия».