К сожалению, письма А. П. Керн к Пушкину не сохранились. Но, надо думать, они были написаны в тон его посланиям.
Ироничность пушкинского тона не позволяет определить меру серьезности любовных признаний поэта. Можно предполагать, что увлечение его не было особенно глубоким. Однако вне зависимости от этого совершенно несомненно, что и для Пушкина, и для его корреспондентки было приятно, интересно, весело поддерживать эту переписку. Корреспондентка была человеком достаточно умным и тонким, опытным в эпистолярном стиле.
Нельзя забывать, что шутливым пушкинским письмам непосредственно предшествовало обращение к той же самой женщине в стихах высокого лирического строя. Если в письмах к А. П. Керн перед нами – внешняя, бытовая сторона человеческих отношений, то в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…» открывается потаенная духовная жизнь поэта.
Несколько дней спустя после того, как Пушкин в Тригорском подарил Анне Петровне листок со стихами, ей адресованными, он закончил письмо к Николаю Раевскому знаменательными словами: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить». Тогда же создавалась «Вакхическая песня» – торжественный гимн разуму, свету, солнцу. То был момент особого подъема творческих душевных сил, момент радостного «пробуждения» души. И в это-то время, «в глуши, во мраке заточенья» вновь явился Пушкину прекрасный, светлый образ из далеких лет – как отрадное воспоминание бурной, вольной молодости и как надежда на близкое освобождение, надежда, которая не покидала ссыльного поэта…
И родилось одно из лучших его лирических стихотворений:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты.
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
При четко обозначенной автобиографической канве смысл стихотворения значительно шире. Это выраженное с огромной художественной эмоциональной силой душевное состояние поэта в один из кульминационных моментов его творческого развития. Стихотворение написано на одном дыхании, как экспромт. Строгость, законченность формы, выразительность, точность каждого слова, каждого образа сочетаются с глубиной и искренностью самых благородных чистых чувств. До такого совершенства, такой высокой простоты русская лирика еще не поднималась.
Стихотворение вскоре было опубликовано в «Северных цветах» Дельвига, что также свидетельствует о том, что это не интимное послание, предназначенное для чтения одного только адресата, а нечто гораздо большее.
Осенью того же, 1825 года Анна Петровна вновь побывала в Тригорском, на этот раз с Е. Ф. Керном, и Пушкин, по ее словам, «очень не поладил с мужем», а с нею «был по-прежнему и даже более нежен». К концу 1820-х годов относятся частые встречи Керн с Пушкиным в Петербурге и самые дружеские отношения между ними. Позже изменившиеся обстоятельства отдаляют Керн от Пушкина и пушкинского круга, но неизменными остаются ее восхищение пушкинской поэзией и горячая симпатия к самому поэту; неизменным остается – до конца его жизни – и дружеское расположение к ней Пушкина. После смерти поэта Анна Петровна ревностно хранила все связанное с памятью о нем, сберегла все его письма. Написанные ею в конце 1850-х годов воспоминания о Пушкине отличаются необыкновенной содержательностью, искренностью, живостью изложения.
В декабре 1825 года через Анну Николаевну Вульф Пушкин получил от Керн сочинения Байрона во французском переводе. Посылая ей стоимость этого издания – 125 рублей, поэт писал: «Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть – все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Лейлы – идеал самого Байрона не мог быть божественнее. Вас, именно вас посылает мне всякий раз судьба, дабы усладить мое уединение!»
Вероятно, Пушкин просил Анну Петровну купить для него новейшее и самое полное собрание сочинений великого английского поэта. Его имя, конечно, часто упоминалось в беседах, которые велись в Тригорском. Хотя в это время Байрон уже не был для Пушкина идеалом и образцом для подражания, он все же оставался для него великим.
Еще весной, в годовщину смерти Байрона, Пушкин и Анна Николаевна заказывали по нем обедни в церквах Воронича и Тригорского. «Нынче день смерти Байрона – я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее тебе». Так писал Пушкин Вяземскому 7 апреля. И в тот же день – брату: «Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти). Анна Николаевна также, и в обеих церквах Тригорского и Воронича происходили молебствия…»
«Что касается соседей…»
В Тригорском Пушкин встречался с соседями-помещиками, которых к себе в Михайловское никогда не приглашал. Особенно часто являлся сюда богатый новоржевский помещик, владелец села Стехново Иван Матвеевич Рокотов – тот самый, которого сватали Пушкину в «опекуны» и о котором рассказывала А. П. Керн.
Это была личность весьма занятная. Пушкин познакомился с ним вскоре по приезде в ссылку и вел переговоры о продаже коляски. Сохранилось письмо к нему Пушкина по этому поводу. Человек не старый, заядлый холостяк, Рокотов вел жизнь совершенно праздную, стараясь получить от нее максимум удовольствия. Рассказывали, что, ложась спать, он иногда приказывал лакею будить себя через каждые два часа – «уж очень приятно опять заснуть». Когда-то он служил в Сенате, затем в Коллегии иностранных дел, несколько лет провел за границей чиновником при русском посольстве в Дрездене, но уже сорока лет, в 1823 году, вышел в отставку и поселился в своем новоржевском имении, деля время между мелкими хозяйственными заботами, посещением соседей и приемом их у себя. Добродушный, но очень недалекий и легкомысленный, он был предметом постоянных шуток и безобидных насмешек. Смеялись над его хвастливыми рассказами о заграничных путешествиях, которые он обычно начинал словами: «Lors de mon voyage à Dresden…»[160] (в приятельском кругу его так и звали – «Le courrier diplomatique»[161]). Насмешки вызывали его болтливость, претензии слыть остроумным, казаться светским, говорить по-французски, хотя знал язык очень плохо.
Любопытный штрих к характеристике Рокотова оставил в своем дневнике его племянник В. Д. Философов: «Заезжал в Стехново, где Иван Матвеевич целовал меня в плечо, а между тем жаловался на неудобство жить на большой дороге, потому что все заезжают»[162]. Однако это не мешало ему в иных случаях быть искренне гостеприимным. Рокотов часто фигурирует в содержащих множество колоритных бытовых подробностей письмах Н. О. и С. Л. Пушкиных дочери Ольге из Михайловского 1820–1830-х годов. «…Мы решились объездить всех наших добрых знакомых, – писала Надежда Осиповна. – Начали с Рокотовых. Можешь себе представить, как этот добрый забавник Иван Матвеевич (ce bon plaisante Jean, fils de Mathieu[163]) нам обрадовался! Не знал от радости, куда нас посадить, чем угостить и что делать с своей особой, повторяя беспрестанно вечную свою „Pardonnez moi ma franchise“…[164] Нагрянули к Рокотовым и Шушерины, Креницыны и кузены мои Павел и Семен Исаковичи (Ганнибалы). Добродушный Jean, fils de Mathien устроил танцы, катанья на лодке, угощал нас до невозможного (il nous a hébergé jusqu’a à l’impossible), и наконец, сам навязался переслать тебе письмо, которое выхватил у меня из рук, а потому боюсь, что до тебя не дойдет. Знаешь его рассеянность: положит письмо в разорванный карман сюртука и обронит; он на это ведь мастер; недаром Александр до сих пор называет его „le jeune écervele“[165], а какой же он младенец? Саша не может простить многие случаи рассеянности этого вертопраха (de ce volage) и его болтливости. Как бы то ни было, с Рокотовым не соскучишься…»[166]
О ненадежности, «ветрености» Рокотова в обращении с письмами еще в декабре 1824 года Пушкин предупреждал брата: «С Рокотовым я писал к тебе – получи это письмо непременно. Тут я по глупости лет прислал тебе святочную песенку. Ветреный юноша Рокотов может письмо затерять – а ничуть не забавно мне попасть в крепость pour des chansons»[167].
Отношение Пушкина к этому сорокалетнему «ветреному юноше» всегда было ироническим. Вскоре после отъезда Прасковьи Александровны в Ригу поэт сообщал ей: «Рокотов навестил меня на другой день после вашего отъезда, было бы любезнее с его стороны предоставить мне скучать в одиночестве». А как свидетельствует Петр Парфенов, говаривал о непрошеном госте: «Опять ко мне тащится, я его когда-нибудь в окошко выброшу».
Рокотов «со своим рвением гоняться по скверным дорогам» (слова Н. О. Пушкиной) не раз побывал в Михайловском. Приезжал погостить, поболтать, провести время в обществе известного человека. Он имел привычку заезжать в Михайловское всякий раз, как «совершал паломничество» в Святогорский монастырь или навещал в этом краю кого-нибудь из соседей, особенно Осиповых-Вульф.