В Тригорском нередко встречал Пушкин и других «господ соседственных селений», которых упоминают в письмах дочери Надежда Осиповна и Сергей Львович, – Креницыных, Шушериных, конечно, и Шелгуновых, имение которых – Дериглазово – находилось в двух верстах от Тригорского, на другом берегу Сороти.
Случалось, Пушкину не удавалось отделаться от настойчивых уговоров тригорских друзей или того же Рокотова и приходилось вместе с ними наносить визиты в те или иные соседние имения. Д. В. Философов передавал рассказ отца о том, как «неотвязный Рокотов» возил поэта к сестре Марии Матвеевне Философовой, верст за 60–70, в село Богдановское Новоржевского уезда. «Отец рассказывал, – пишет Д. В. Философов, – что, будучи совсем маленьким, он наизусть читал Пушкину, приехавшему в гости к его родителям, первую песнь Онегина, и будто бы Пушкин очень удивился памяти мальчика»[168].
Тот же Философов рассказывает о трагической судьбе «девицы Философовой», жившей в семье своей сестры Креницыной и воспитавшей всех ее детей: «У Креницыных, как у всех богатых помещиков того времени, было много всяких затей. Имелся, между прочим, и свой оркестр. В капельмейстеры попал один крепостной, которого посылали на обучение за границу. Как-то весною, когда Креницыны приехали в Цевло на летнюю побывку, девица Философова бросилась в ноги своей сестре и покаялась, что она тайком обвенчалась с крепостным капельмейстером. Времена были тогда суровые. Созвали семейный совет. Съехались на него важные родственники и на совете положили: девицу Философову отдать в монастырь, а капельмейстера сдать в солдаты». Эту трагическую историю вполне мог слышать Пушкин[169].
Мог слышать он и колоритный рассказ Алексея Вульфа о праздничном обеде у некоего помещика Змеева. Рассказ этот Вульф записал в свой дневник: «Обед, который он давал в честь женитьбы своего друга, был единственный в своем роде. К несчастью, я должен был его вытерпеть вполне. Все чувства мои страдали: слух от этого оркестра, составленного из дворни, игравшей на инструментах, которые валялись в кладовых со смерти его матери, некогда поддерживавшей блеск дома, и от пушечных выстрелов, которые вторили здоровья (они были так неловко поставлены близ окон столовой залы, что от выстрелов вылетело много стекол из оной); вкус – от мерзкого обеда; обонянье – от спиртом насыщенного дыханья соседей – судейских чиновников и разного уездного сброду; осязанье – от нечистоты, и зрение, наконец, от женских и мужских уродов, составлявших наше общество»[170].
«Общество», собравшееся в Ругодево у Шушериных в день именин хозяйки, выразительно представили Сергей Львович и Надежда Осиповна в письме дочери: «…г-жа Шушерина не изменилась нисколько, но муж ее очень… Г-жа Елагина весьма разговорчива, жестикулирует, кричит во все горло, игру любит неистово… Ее падчерица, м-ль Елагина, – барышня, воспитанная в монастыре, толстая, курносая, говорит очень мало и разодета с 9 часов утра: платье цвета золота, рукава белого муслина, и причесана с большим тщанием… В нашей округе помешались на танцах… У Шушериных есть гувернантка полька, которая только и делает, что танцует… Акулина Герасимовна, Наталья Ивановна, Надежда Александровна – все танцуют французские кадрили, это со смеху помереть… Музыкантом у них слуга Кристины Семеновны Бахус, который, чтобы исправлять эту должность, пешком пришел туда из Луги»[171].
Говоря о деятельном участии Пушкина в жизни обитателей «Тригорского замка», П. В. Анненков справедливо замечал, что он «потешался ею, оставаясь постоянно зрителем и наблюдателем ее, даже и тогда, когда все думали, что он без оглядки плывет вместе с нею»[172]. Множество «наблюдений, верных и беспристрастных», как говорил сам Пушкин, дало ему общение с «господами соседственных селений», – наблюдений, которые помогали глубже познать и понять главные реальности современной русской жизни, стать поэтом реальной жизни, реалистом, занять совершенно особые, принципиально новые позиции в литературном развитии.
«Я могу творить»
И находясь в «глухой деревне», Пушкин оставался центральной фигурой современной литературы, первым поэтом России, каких русская литература еще не знала, непререкаемым авторитетом для виднейших литераторов всех поколений.
Недаром Жуковский предлагал ему «первое место на русском Парнасе». Дельвиг называл друга «Ваше парнасское величество», «великий Пушкин». Плетнев писал: «Одно осталось тебе: диктаторствуй над литературными плебеями», а говоря о восторженном отношении к стихам Пушкина поэта Козлова, сообщал: «Он твоим словом больше дорожит, нежели всеми громкими похвалами». Всегда предельно искренний Рылеев писал Пушкину в Михайловское в январе 1825 года: «Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца», а несколько позже: «Ты должен быть поэтом России». И незадолго до 14 декабря: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин». Постоянные обращения: «чародей», «гений».
Стихи и статьи Пушкина публиковались на страницах всех значительных периодических изданий – почти двадцати журналов и альманахов обеих столиц. Среди них «Полярная звезда» и «Звездочка» А. Бестужева и К. Рылеева, где появились «Братья разбойники», отрывки из «Цыган» и третьей главы «Евгения Онегина» (ночной разговор Татьяны с няней), несколько стихотворений, «Северные цветы» Дельвига, «Мнемозина» Кюхельбекера и В. Одоевского, «Соревнователь просвещения и благотворения», «Московский телеграф», который в это время поэт считал «лучшим из всех наших журналов». Выходили новые книги, каждая из которых становилась событием, вызывала многочисленные отклики, жаркие споры.
В середине февраля 1825 года вышла в свет первая глава «Евгения Онегина» с предисловием, примечаниями и «Разговором книгопродавца с поэтом» в качестве вступления; в конце декабря – «Стихотворения Александра Пушкина», первое собрание его стихотворений.
Пушкин намеревался издать собрание лучших своих лицейских и послелицейских стихотворений еще весной 1820 года и подготовил рукопись. Была объявлена подписка, продано более тридцати билетов. Но вскоре поэт полупродал, полупроиграл в карты рукопись своему приятелю («лучшему из минутных друзей моей минутной младости» – так называл его Пушкин) Никите Всеволожскому за 1000 рублей. А затем последовала ссылка в Кишинев, и непосредственного участия в издании Пушкин принять не мог. Всеволожский же сборника не напечатал.
Начиная с лета 1824 года поэт предпринимал попытки через друзей выкупить свою рукопись у Всеволожского с целью издать ее, разумеется в измененном составе. Решительные шаги в этом направлении он сделал, уже будучи в Михайловском. Писал Всеволожскому и поручил брату с ним договориться.
В годы деревенской ссылки Лев был поверенным Пушкина во многих делах. Поэт любил младшего брата, видел в нем действительно близкого человека, хоть и нередко журил за легкомыслие и безответственные поступки. Тот, со своей стороны, был очень привязан к брату-поэту, гордился им, знал наизусть его стихи, беспокоился за него. Так, в феврале 1825 года он писал П. А. Осиповой: «Соблаговолите уведомить меня, сударыня, о положении моего брата; я знаю, что моя мать писала Вам по этому поводу, ее поступок меня очень трогает, но брат беспокоит меня гораздо больше. Приближается весна: это время года располагает его к сильной меланхолии, признаюсь, я опасаюсь многих ее последствий». Родители запрещали Льву не только навестить брата, но и писать ему. Пушкин был возмущен: «Я не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания лишать оного двух братьев было бы жестокость без цели». И со своей стороны переписку не прекращал. Сохранилось в общей сложности 40 его писем брату.
14 марта 1825 года Пушкин пишет Льву: «Перешли же мне проклятую мою рукопись – и давай уничтожать, переписывать и издавать… Элегии мои переписаны – потом послания, потом смесь, потом благословясь и в цензуру». В тот же день рукопись была получена в Михайловском. «Тотчас займусь новым собранием и пришлю тебе», – сообщает Пушкин. А еще через два дня брату и Плетневу: «Брат Лев и брат Плетнев!.. Сегодня отсылаю все мои новые и старые стихи. Я выстирал черное белье наскоро, а новое сшил на живую нитку. Но с вашей помощью надеюсь, что барыня публика меня по щекам не прибьет, как непотребную прачку… Пересчитав посылаемые вам стихотворения, нахожу 60 или около (ибо часть подземным богам непредвидима)».
Предметом особой заботы поэта являлась «наружность» издания. Он пишет: «Печатайте каждую пиэсу на особенном листочке, исправно, чисто, как последнее издание Жуковского и пожалуйста без ~~ и без —*– без = = = вся эта пестрота безобразна и напоминает Азию. Заглавие крупными буквами – и à la ligne[173]. – Но каждую штуку особенно – хоть бы из 4 стихов состоящую – (разве из двух, так можно à la ligne и другую)».
Пушкина раздражала безвкусица или небрежность в любом издании. Он огорчался, обнаруживая опечатку в публикации своих стихов. Когда Кюхельбекер неточно напечатал в «Мнемозине» его стихотворение «Демон», писал брату: «Не стыдно ли Кюхле напечатать ошибочно моего демона! моего демона! после этого он „Верую“ напечатает ошибочно. Не давать ему за то ни Моря, ни капли стихов от меня».
Ему хочется, чтобы издание было украшено виньеткой. «Виньетку бы не худо; даже можно, даже нужно – даже ради Христа, сделайте; а именно: Психея, которая задумалась над цветком… Что, если б волшебная кисть Ф. Толстого… —
Нет! слишком дорога!
А ужесть, как мила!..
К тому же, кроме Уткина[174]