, ни чей резец не достоин его карандаша».
Плетнев считал это пожелание неосуществимым в данных обстоятельствах и пророчески замечал: «Придет время: тогда не так издадут». «Стихотворения Александра Пушкина» вышли без виньетки, в скромном простом оформлении, но, как и другие его книги, оформлены со вкусом – обложка, обрамленная орнаментом, хороший четкий шрифт, свободное расположение текста.
С большой заинтересованностью следил поэт за ходом издания «Стихотворений». В письмах брату и Плетневу он подробно излагал свои требования к предисловию, сообщал об изменениях плана, дополнениях и поправках.
Книга была разрешена к печати цензором Бируковым в начале октября и вышла из печати 30 декабря. В предисловии говорилось, что публикуемые стихотворения охватывают «первое десятилетие авторской жизни поэта». Действительно, самое раннее из них помечено 1815 годом («Лицинию»), а последние – 1825-м («Сожженное письмо», «Желание славы», «Андрей Шенье»). Естественно, многие стихотворения не вошли в книгу или подверглись значительным изменениям как по соображениям эстетическим, так и цензурным. Весь состав сборника был поделен на пять разделов: «Элегии», «Разные стихотворения», «Эпиграммы и надписи», «Подражания древним», «Послания». Особый, шестой, раздел составили «Подражания Корану».
Получив первые экземпляры в январе нового, 1826 года, Пушкин благодарил Плетнева: «Душа моя, спасибо за Стихотворения Александра Пушкина, издание очень мило; кое-где ошибки, это в фальшь не ставится. Еще раз благодарю сердечно и обнимаю дружески».
При тираже 1200 экземпляров гонорар Пушкина составил более 8 тысяч рублей. Весь тираж разошелся менее чем в два месяца. Так же быстро он разошелся бы, если бы был в два-три раза больше. Плетнев с радостью сообщал об успехе издания, присоединяя к этому скрупулезный финансовый отчет. Подробные «рапорты», которые присылал Плетнев Пушкину после каждой изданной им книги поэта, – замечательные документы, свидетельствующие о состоянии издательского дела в России тех лет и подтверждающие справедливость слов издателя: «…работа у нас не дремлет, когда дело идет о твоих стихах. Все жаждут».
Предложения на издание его сочинений, одно заманчивее другого, поступали Пушкину от книготорговцев обеих столиц. Московский книготорговец С. И. Селивановский предлагал за второе издание трех поэм («Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана») 12 тысяч. Петербуржцы тоже за ценой не стояли. И. И. Заикин предлагал за переиздание «Стихотворений» не меньше, чем Селивановский, а И. В. Слёнин за «Онегина» – сколько угодно. Однако Пушкин не торопился с ответом.
Свои проекты обширной издательской деятельности развивали Вяземский и Плетнев. Последний приводил точные расчеты, убедительно доказывающие возможность за короткий срок получить чистой прибыли 50 тысяч.
Возможно, Пушкин принял бы это предложение, если бы декабрьские события в Петербурге не отвлекли его внимания к другим планам, в другую сферу.
«Стихотворения», как и первая глава «Онегина», вызвали живейшие отклики в обществе и в печати. Имя Пушкина было у всех на устах. Ни одна газетная или журнальная статья, посвященная текущей литературе, не обходилась без отклика на новые сочинения Пушкина. Отклики были различные. Но первая глава «Онегина» и «Стихотворения» были доброжелательно встречены и читателями, и критикой. Только самые закоренелые архаисты высказывали свое недовольство.
Пушкин проявлял живой интерес к тому, что говорят и пишут о нем в столицах. «Читал объявление об Онегине в Пчеле: жду шума… – писал он брату. – Опиши о впечатлении, им произведенном»; «Шумит ли Онегин?..».
Заслуживает внимания тот факт, что иногда в журналах появлялись сообщения и отзывы о произведениях Пушкина, которые еще не были опубликованы, например о поэме «Цыганы».
Литературные споры
Поэта интересовало все, что происходило в литературной жизни вообще. Этот жадный интерес – едва ли не в каждом письме. «По журналам вижу необыкновенное брожение мыслей; это предвещает перемену министерства на Парнасе»; «Что полярные господа?»; «Что Баратынский?»; «Что мой Кюхля, за которого я стражду, но все люблю?»; «Видел ли ты Николая Михайловича [Карамзина]? Идет ли вперед История?»; «Воейков не напроказил ли чего-нибудь?..». Сам он активно вмешивался в литературную жизнь, пользуясь для этого и стихами, и статьями, и перепиской.
Подчас попутно оброненная им в письме мысль, лаконичная острая оценка новой книги или журнальной публикации давали его адресатам больше для понимания того или иного литературного явления, чем пространная статья какого-нибудь присяжного критика. Таковы пушкинские оценки отдельных произведений Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера, Вяземского, Козлова…
Эти оценки предельно доброжелательны, снисходительны, когда дело не касалось вопросов принципиальных. Так, поэт тепло отзывается о некоторых не особенно высокого достоинства произведениях Н. И. Хмельницкого, А. Е. Измайлова, П. И. Шаликова. Но когда речь шла о чем-то принципиально важном, он был бескомпромиссно прям, даже резок, независимо от того, чье сочинение оценивал – самого близкого своего друга или неизвестного ему литератора: «Духи» Кюхельбекера – «дрянь», статья Плетнева – «ералаш»…
Интересно отметить, что иногда мысли и оценки Пушкина, высказанные в письмах к друзьям, вскоре без его ведома появлялись на страницах журналов или обсуждались в обществе.
Деятельное участие Пушкина в литературной жизни, горячая заинтересованность во всем, что ее касалось, определились его убеждением в огромной общественной роли литературы, высоком назначении поэта как духовного вождя своего поколения, глашатая передовых идей века. Он требовал уважения к личности поэта, соответствующего его назначению. Требовал для него творческой свободы. Все, что ограничивало эту свободу, вызывало его возмущение и решительный протест. С ранних лет вел он борьбу с притеснениями цензуры – «самовластной расправой трусливых дураков». Цензоры нередко служили мишенями беспощадно остроумных, злых его эпиграмм и критических заметок.
Тимковский царствовал – и все твердили вслух,
Что в свете не найдешь ослов подобных двух.
Явился Бируков, за ним вослед Красовский:
Ну право, их умней покойный был Тимковский!
К 1822 году относится первое «Послание цензору» («Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой…»), распространявшееся в списках. Когда в 1824 году произошли перемены в Министерстве просвещения, ведавшем цензурой, – князя А. Н. Голицына сменил адмирал А. С. Шишков, – Пушкин надеялся на ослабление цензурного гнета. «Что нынче цензура?» – спрашивал он у брата в письме в конце декабря 1824 года. Ему были известны реакционные политические и литературные взгляды основателя «Беседы» Шишкова, но знал он и о его выступлениях против нелепых цензурных придирок, и это укрепляло надежду. А когда была разрешена к печати первая глава «Евгения Онегина», вовсе казалось, что «мрачная година протекла» («не ожидал я, чтоб он протерся сквозь цензуру – честь и слава Шишкову!»). К этому времени относится «Второе послание цензору»:
Теперь в моей глуши журналы раздирая
И бедной братии стишонки разбирая
(Теперь же мне читать охота и досуг),
Обрадовался я, по ним заметя вдруг
В тебе и правила, и мыслей образ новый!
Ура! Ты заслужил венок себе лавровый…
Однако очень скоро Пушкин понял, что обрадовался рано, что надежды его не оправдались. По поводу речи Шишкова, произнесенной 11 сентября 1824 года в собрании членов Главного управления училищ и опубликованной в 1-й книге «Записок департамента народного просвещения» за 1825 год, он писал Вяземскому: «Начало речи старика Шишкова меня тронуло, да конец подгадил все». Вскоре уже стало известно о подготовке нового цензурного устава, который был «высочайше утвержден» 10 июня 1826 года и с полным основанием окрещен «чугунным». Он был еще реакционнее голицынского. Согласно параграфу 190, например, должна была запрещаться как «вредная» теория «о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом состоянии первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от Бога и тому подобные».
В начале апреля 1825 года Пушкин обратился к Шишкову с жалобой на литератора и цензора Е. И. Ольдекопа, который без его ведома перепечатал поэму «Кавказский пленник» вместе со своим немецким переводом. Поэт писал: «Выключенный из службы, следовательно не получая жалования и не имея другого дохода, кроме своих сочинений, решился я прибегнуть с жалобою к самому вашему высокопревосходительству, надеясь, что вы не захотите лишить меня хлеба – не из личного неудовольствия противу г. Ольдекопа, совсем для меня незнакомого, но единственно для охранения себя от воровства».
Для Пушкина это был вопрос принципиальный. Еще с большей решительностью, чем прежде, он настаивал на том, что литературный труд, очень нелегкий и очень важный, как всякий труд, должен быть оплачен и давать писателю средства к существованию. Литературный труд действительно являлся его единственной статьей дохода, единственным путем к независимости. Упрекая брата в «чтенебесии» – в том, что он читает повсюду его стихи до того, как они появляются в печати, и тем лишает заработка, Пушкин писал ему: «У меня нет родительской деревни с соловьями и с медведями». Время поэтов-дилетантов, пишущих для собственного удовольствия или «на случай», для развлечения немногих избранных, прошло – Пушкин понимал это. Он стал профессионалом. Первым подлинно профессиональным русским писателем. Писательское дело стало для него во всех отношениях делом жизни.
Пушкина возмущало «неуважение к литературной собственности», отсутствие в России каких-либо законоположений, охраняющих интересы писателя. К этому вопросу он возвращался много раз на протяжении 20-х и 30-х годов.