Посещая Святогорский монастырь, Пушкин заходил и сюда – на монастырские дворы, в братский корпус, трапезную. Здесь он мог наблюдать монашеский быт, слышать рассказы о событиях недавних и далеких.
О том, каков был этот монашеский быт, что представляли собою нравы и повадки «честной братии», повествуют сохранившиеся документы из истории монастыря. Так, в конце XVIII века братия подала в Духовное правление жалобу на настоятеля игумена Созонта, в которой говорилось, что «для братии в пищу кроме хлеба и штей без заливки или кашицы пресной ничего не готовится, да и квасу такожде не делается, деньги братские задерживает, да вдобавок дерется дубиной». При знакомстве с этим любопытным документом, который мог быть известен и Пушкину, невольно вспоминается сцена из «Бориса Годунова» – «Ограда монастырская», не вошедшая в окончательную редакцию трагедии.
Тоскливый и однообразный паразитический монастырский быт порождал пьянство, буйство, корыстолюбие. Об этом красноречиво говорят указы Псковской консистории по Святогорскому монастырю о наказаниях провинившихся. В указе от 15 марта 1781 года, например, повелено было иеромонаха Феофилакта «за разные ругательные слова и драку посадить в большую цепь, и содержать ево… до недели в той цепи безвыпускно, а сверх того, чтоб ему сие ево преступление было чувствительно и быть ему в черных монастырских трудах». В 1785 году 2 августа штатный служитель монастыря Мина Алексеев «за вынесение им воровски из келий игумена казенных монастырских денег двухсот рублев да сборных лавочных мелких в трех мешках девяносто пяти рублев» был отдан под суд и приговорен «к наказанию кнутом, с вырезанием ему ноздрей, с постановлением на лбу и на щеках знаков и с отсылкой в каторжную работу». В штрафном журнале монастыря за 1804 год есть записи о служителях Прокопии Иванове и Петре Филипове. Первый «при некоторых из братии и служителях был штрафован розгами», второй посажен был на цепь, в которой он в кузнице замок разбил и стуло расколов ушел в кабак… за что был штрафован розгами». Уже в пушкинское время монастырский казначей иеромонах Василий за бесчинства в пьяном виде «был заперт в погреб на полторы сутки».
Подобной же «праведностью» отличались и настоятели монастыря. Так, при настоятеле игумене Моисее (1789–1808) исчезли неведомо куда монастырские ценности на сумму 645 рублей 85 копеек, причем эти деньги, по приказу консистории, вычитали из содержания настоятеля по 100 рублей в год. Игумен Петр, бывший настоятелем после Моисея до 1818 года, нередко исчезал из обители на длительное время; однажды, когда Святые Горы неожиданно посетил псковский архиерей, игумена более суток искали и не могли сыскать ни в монастыре, ни в его окрестностях[227]. Известно, что и преемник игумена Петра Иона, настоятель монастыря с 1818 по 1827 год, «духовный отец» и соглядатай Пушкина, отнюдь не был трезвенником.
Создавая в своей трагедии сцену «Корчма на литовской границе», образы бродяг-чернецов Варлаама и Мисаила, Пушкин не мог не вспоминать то, что видел и слышал в Святогорском монастыре.
В трагедию Пушкина вошло то, что было присуще «честным инокам» всех времен, переходило из века в век и сохранялось неизменно в быту и нравах святогорских монахов. Имена своих иноков он мог найти на страницах Карамзина, в летописях, но они встречаются и в истории Святогорского монастыря. Иногда поэт прямо вносил в трагедию что-то из слышанного в монастыре. Так, например, для прибауточной речи Варлаама он воспользовался присловием, которое любил употреблять игумен Иона:
Наш Фома
Пьет до дна.
Выпьет, поворотит,
Да в донышко поколотит.
Варлаам говорит: «…пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим». Среди черновиков Пушкина есть запись: «А вот то будет, что и нас не будет. Пословица святогорского игумена».
Вскоре после первого знакомства Пушкина с его «духовным пастырем» осенью 1824 года в его рабочей тетради – «масонской книге», на странице с первыми набросками к «Борису Годунову», появилось весьма выразительное изображение солидного монаха в клобуке, вероятно игумена Ионы.
И еще одна интересная деталь: святогорские монахи, так же как Варлаам и Мисаил, ходили собирать «на монастырь». Бывали они и в Михайловском, и в Тригорском. И от них-то мог слышать поэт жалобы, подобные тем, которые вложил в уста Варлаама: «Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало Богу дают. Прииде грех великий на языцы земнии, все пустися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с горя и остальные пропьешь; беда да и только. – Ох плохо, знать, пришли наши последние времена…»
Особенно охотно наведывался Пушкин в Святые Горы в дни ярмарок, которые устраивались при монастыре несколько раз в году.
Самой многолюдной и обширной бывала традиционная ярмарка летом, в «девятник» – девятую пятницу после Пасхи. На нее съезжалась масса народу – окрестные помещики, купцы со всевозможными товарами из Опочки, Новоржева, Острова, Пскова, Ревеля, Риги, даже из Москвы и Нижнего Новгорода, ремесленники, крестьяне с домашними изделиями. Прибывали сухим путем, приплывали в лодках по Великой. Присылались в изрядном числе и полицейские чины для наблюдения за порядком. Открытие ярмарки возвещал подъем ярмарочного флага на высоком флагштоке. С раннего утра начиналась бойкая торговля. Она шла на просторном гостином дворе, находившемся сразу за большим каменным корпусом (здесь стояли лавки, до 150 штук, специально выстроенные монастырем для купцов побогаче; они приносили в монастырскую казну немалый доход, около 1500 рублей), на монастырском поле, вдоль новоржевской дороги (здесь торговали во временных ларях и прямо с возов). Ярмарка шумела, гудела, двигалась. Щеголеватые наряды помещиков и помещиц, добротные поддевки купцов, пестрая домотканая одежда крестьян и крестьянок, лохмотья нищих, юродивых, черные рясы монахов; лавки, лари, телеги, доверху груженные, балаганы, карусели – все это создавало впечатляющее красочное зрелище.
Пушкин, одетый в русскую рубашку, с широкополой соломенной шляпой на голове, железной палкой в руках, бродил среди толпы, вслушивался в народную речь, запоминал, а что-то и записывал.
Сохранилось несколько свидетельств современников о посещении Пушкиным святогорских ярмарок.
«Во время бывших в Святогорском монастыре ярмарок, – вспоминал псаломщик вороничской церкви А. Д. Скоропост, – Пушкин любил ходить, где более было собравшихся старцев [нищих]. Он, бывало, вмешается в их толпу и поет с ними разные припевки, шутит с ними и записывает, что они поют…»[228]
Кучер Петр Парфенов передавал, что поэт ходил на ярмарку «как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают. Так вот было раз, еще сперваначалу, приехал туда капитан-исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с нищими сидит. Посылает старосту спросить: кто, мол, такой? А Александр-то Сергеевич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он всегда говорил): „Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится, и я его не боюсь, а если надо ему меня знать, так я – Пушкин“. Капитан ничто взял, с тем и уехал, а Александр Сергеевич бросил слепцам беленькую да тоже домой пошел…»[229]
Любопытное свидетельство оставил молодой опочецкий купец Иван Игнатьевич Лапин – он записал в дневнике: «1825 год… 29 Мая. В Святых Горах был о 9 пятнице… И здесь я имел счастие видеть Александру Сергеевича г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою, а например: у него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с предлинными черными бакенбардами, которые более походят на бороду; также с предлинными ногтями, которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю – около 1/2 дюжины»[230]. Судя по содержанию дневника, этот молодой человек (ровесник Пушкина) мало чем выделялся из провинциальной мелкой купеческой среды, но почитывал журналы, сам пытался сочинять стишки и имя автора «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» было ему известно – отсюда «имел счастие видеть».
А. Н. Вульф рассказывал: «…в девятую пятницу после Пасхи Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализирован…»[231]
Еще более, чем необычным костюмом, новоржевские и опочецкие соседи Пушкина, естественно, были «скандализированы» его дружественным общением с мужиками, нищими, юродивыми. Это давало пищу сплетням, слухам, а впоследствии и доносам. Но автора «Бориса Годунова» не случайно можно было видеть на ярмарке чаще всего именно среди нищих, слепцов, юродивых. Он не только задумал ввести образ юродивого в свою трагедию, но отвел ему роль выразителя совести народной, вложил в его уста приговор народа над царем и, как всегда, повсюду искал необходимый материал, чтобы создаваемый им образ был достоверным, живым. В августе 1825 года Пушкин писал Жуковскому: «Одна просьба, моя прелесть: нельзя ли мне доставить или жизнь Железного Колпака