Пушкин выехал из Михайловского, но, как и в первый раз, вскоре вернулся, также, по-видимому, решив, что будет благоразумнее повременить, предварительно более точно узнать о происходящем в столице. Такое метание Пушкина в те дни психологически вполне объяснимо.
Рассказывая позднее об этом втором выезде в кругу друзей, поэт замечал: «А вот каковы были бы последствия моей поездки: я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я… попал бы с прочими на Сенатскую площадь, и не сидел бы теперь с вами, мои милые!» Знаменательно, что Пушкин намеревался, попав в Петербург, тотчас заехать к Рылееву, если, конечно, С. А. Соболевский точно передал слова Пушкина и речь шла именно о Рылееве, а не о декабристском круге вообще[240].
13-го и 14-го поэт писал «Графа Нулина»…
О восстании 14 декабря он узнал три дня спустя. Было это в Тригорском. М. И. Осипова вспоминала: «Вот однажды, под вечер, зимой – сидим мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений – повар. Обыкновенно каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и всякую деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать – Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно, не помню. На другой день – слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад»[241].
М. И. Осипова ошибается, говоря, что Пушкин пытался уехать в Петербург после 14 декабря. Это было раньше. Но в целом рассказ, по-видимому, точно передает обстоятельства, при которых поэт узнал о событиях на Сенатской площади, и первую его реакцию.
Вскоре до Тригорского и Михайловского дошли более подробные сведения о восстании, о его разгроме, начавшихся арестах и следствии; называли имена участников. 19-го в «Русском инвалиде» было напечатано официальное сообщение о происшедшем, 22-го опубликован манифест Николая.
Все это произвело на Пушкина ошеломляющее впечатление. То, чего он ждал так страстно, чему способствовал всей силой своего поэтического слова, – восстание против рабства и тиранической власти – вспыхнуло и погасло, потерпело поражение. Лучшие люди России, его «друзья, братья, товарищи» – Пущин, Рылеев, Бестужев, Пестель… – брошены в казематы, судьба их в руках нового тирана.
Пушкин понимал, что, хотя он не принадлежал к тайному обществу, не только его свободолюбивые взгляды и «возмутительные стихи, наводнившие всю Россию», но и личные близкие дружеские связи с заговорщиками отлично известны властям. Связи, которые существовали как в Петербурге, на юге, так и в глухой псковской деревне, вплоть до самых последних дней. Что его ожидало?
В те дни поэт сжег большую часть своих автобиографических записок. «Из моих записок сохранил я только несколько листов…» – сообщал он тогда Вяземскому. А впоследствии писал: «В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства».
Ход следствия по делу декабристов показал, насколько основательны были опасения Пушкина.
Последние дни декабря 1825 года были едва ли не самыми мучительными из всего времени деревенской ссылки поэта. Сколько было пережито и передумано за эти дни! Белая снежная пелена, окутавшая все вокруг Михайловского, казалось, сомкнулась над ним, заживо похоронив в этой далекой псковской глуши. Он первым из друзей-единомышленников пострадал за свое свободолюбие. Без малого шесть лет ссылки было уже позади. А впереди… – полная неизвестность. Переписка почти полностью прекратилась. Редкие вести, приходившие из губернского Пскова, Опочки и Новоржева, были одно тревожнее другого…
А в Петербурге, в Зимнем дворце, где новый царь допрашивал арестованных, уже начинало звучать имя Пушкина.
Когда 30 декабря вышли из печати «Стихотворения Александра Пушкина», Н. М. Языков писал о них: «Происшествие 14 декабря прекратило выход „Полярной звезды“… Как бы в замену этого для любителей словесности русской вышло собрание стихотворений А. Пушкина»…[242]
Первый раздел собрания завершался элегией «Андрей Шенье». По словам Б. В. Томашевского, «нетрудно угадать, что в А. Шенье, заключенном в темницу и приговоренном к казни, Пушкин изобразил самого себя»[243]. Он не скрывал аллегорического смысла своей элегии. В начале декабря, узнав о смерти Александра I, поэт писал П. А. Плетневу: «Я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Шенье велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc.».
А. Шенье – французский поэт и публицист, казненный в 1794 году в возрасте 31 года. Пушкин познакомился с его стихами и биографией вскоре после опубликования их в 1819 году. В 1823 году писал о нем: «Никто более меня не уважает, не любит этого поэта». По своим политическим взглядам Шенье был противником революционной якобинской диктатуры, но в изображении Пушкина он защитник народа, враг тирании, певец свободы. Именно такой Шенье был близок Пушкину и мог стать его героем. Хотя в монологе заключенного в темницу и ожидающего казни Шенье упоминается много конкретных исторических событий, нельзя не согласиться с Б. В. Томашевским, что в нем легко узнаются факты биографии самого Пушкина, заточенного в глухой деревне по злой воле тирана.
Начало монолога Шенье печатать не разрешили. Там между прочим были стихи:
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но и то, что цензоры пропустили как сочинение историческое, звучало достаточно актуально – в нем и обличение тирании, и вера в торжество законности и свободы. Поэт представал гражданином, борцом, не изменившим своим идеалам под угрозой заточения и самой смерти.
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных…
Запрещенные цензурой строфы разошлись в списках. Некоторые из них в 1826 году распространились с заголовком «На 14 декабря». Об этом стало известно властям. Началось следствие, длившееся почти два года и закончившееся в 1828 году учреждением за Пушкиным тайного полицейского надзора.
Выходом 30 декабря 1825 года первого собрания стихотворений закончился для Пушкина этот трагический и героический декабрь, давший наименование целой эпохе русской истории, в которой поэту Александру Пушкину принадлежит столь значительное место.
Год 1826
«Вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня»
Получив в конце января 1826 года от Плетнева пять экземпляров Собрания своих стихотворений, Пушкин в ответном письме, после строк сердечной благодарности, писал исключительно о том, что неотступно волновало его в эти дни, чем полны были мысли, – о судьбе арестованных друзей и собственной участи. «Что делается у вас в Петербурге? – спрашивал он Плетнева, – я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен – но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую. Кстати: не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я 6 лет нахожусь в опале, а что ни говори – мне всего 26».
Плетнев и сам советовал Пушкину «не забывать Карамзина и Жуковского», то есть пытаться при их помощи добиться изменения своей участи. Но для этого прежде всего необходимо было свободно и откровенно изъясниться с Жуковским, высказать ему свои намерения, чтобы он мог действовать соответственно с ними. Сделать это по почте не представлялось возможным, приходилось ждать оказии, «верного случая». И при первом же «случае» Пушкин обратился к Жуковскому: «Я не писал к тебе во-первых потому, что мне было не до себя, во-вторых, за неимением верного случая. Вот в чем дело: мудрено мне требовать твоего заступления пред государем; не хочу охмелить тебя в этом пиру. Вероятно правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел – но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности. Все-таки я от жандарма еще не ушел, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиняемых. А между ими друзей моих довольно… Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условиться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc… Прежде чем сожжешь это письмо, покажи его Карамзину и посоветуйся с ним».