общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою. Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края. Всемилостивейший государь, вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин».
Никогда еще за время ссылки поэт так часто не посещал губернский город, как весною и летом 1826 года. Ему не сиделось в Михайловском. Тревога и одиночество гнали в Псков. Там, поближе к Петербургу, в приятном мужском обществе, за разговорами и картами в гостеприимном доме Назимова он как-то рассеивался. Великопольский играл азартнее всех. В Петербурге в юности он как-то проиграл за один вечер огромную сумму – тридцать тысяч рублей. «Великопольский, – рассказывал современник, – человек с добрым и доверчивым сердцем, всю жизнь был увлекаем двумя пагубными страстями: к картам и к литературе; ни в литературе, ни в картах ему не везло… В карты Великопольского обыгрывал даже Пушкин, которого все обыгрывали, и поэтому, вероятно, великий поэт питал к Великопольскому какую-то ироническую нежность»[248].
3 июня Пушкин послал Великопольскому письмо со стихами:
«С тобой мне вновь считаться довелось,
Певец любви то резвый, то унылый;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
Пятьсот рублей, проигранных тобою, —
Наличные свидетели тому.
Судьба моя сходна с твоей судьбою;
Сей час, мой друг, увидишь почему.
Сделайте одолжение, пятьсот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, но Гаврилу Петровичу Назимову, чем очень обяжете преданного вам душевно Александра Пушкина».
Великопольский проиграл Пушкину, Пушкин – Назимову.
Великопольскому было лестно, что он хоть в чем-то сравнялся с Пушкиным. Он не преминул заплатить и карточный долг, и поэтический. Ответил Пушкину посланием:
В умах людей как прежде царствуй,
Храни священный огнь души,
Как можно менее мытарствуй,
Как можно более пиши.
А за посланье – благодарствуй!
Не прав ли я, приятель мой,
Не говорил ли я заране:
Не сдобровать тебе с игрой
И есть дыра в твоем кармане!
. . . . . . . . . . . . . .
В стихах ты только что не свят.
Но счастье – лживая монета,
И ногти длинные поэта
От бед игры не защитят!
На письме Пушкина к Великопольскому – помета: «Преображенское».
Село Преображенское, расположенное в сорока трех верстах от Пскова, принадлежало Г. П. Назимову. Там в июне 1826 года Пушкин провел несколько дней. Преображенское было большим, богатым имением. Просторный барский дом стоял среди регулярного парка, сразу за которым начиналось село – несколько десятков изб вдоль широкой зеленой улицы и сады, сады… А невдалеке за полями – древний Знахлитский погост со старинной церковью, построенной еще в XIII веке, следы старых укреплений – свидетели бурной истории приграничной псковской земли – то, что всегда привлекало Пушкина.
По преданию, поэт гостил и в поместье Н. А. Яхонтова Камно, расположенном всего в семи верстах от Пскова, вблизи древнего погоста Камно с Георгиевской церковью XV века и также с остатками древних укреплений.
Последнее лето
Подав прошение губернатору, Пушкин возвратился в Михайловское и принялся за прерванные занятия. О судьбе арестованных ничего определенного он так и не узнал. Всю весну, несмотря на тревогу и волнения, он работал. Даже и теперь, когда в его судьбе мог совершиться чрезвычайно крутой поворот, и отнюдь не к лучшему, сумел сохранить достоинство, мужество и присутствие духа, то, что он скоро в своем послании в Сибирь обозначит как «гордое терпенье».
За последние месяцы была закончена пятая и написана часть шестой главы «Евгения Онегина»; сделаны первые наброски маленьких трагедий – «Скупого рыцаря», «Моцарта и Сальери», «Каменного гостя» – чрезвычайно важное свидетельство углубления психологического начала в реализме Пушкина.
В «Скупом рыцаре» справедливо отмечали автобиографические черты. Скупость всегда ассоциировалась у Пушкина с отцом. В заключительной сцене маленькой трагедии, в жалобах барона на Альбера, нельзя не заметить сходства с обвинениями Сергея Львовича в адрес сына после ссоры осенью 1824 года в Михайловском, о которых Пушкин писал Жуковскому: «бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить…», потом: «убил отца словами».
Тогда же написаны несколько стихотворений, и среди них «Песни о Стеньке Разине».
«Песни о Стеньке Разине» даже среди богатства пушкинской поэзии этого времени выделяются своей самобытностью, истинной народностью. Интерес поэта к Разину, которого называл «единственным поэтическим лицом русской истории», как и к Пугачеву, известен. Проявившийся особенно в середине 1820-х годов, он, несомненно, был связан с размышлениями Пушкина о судьбах России, о роли народа в историческом развитии, с политическими событиями 1825–1826 годов.
Песни о Разине созданы на основе записанных со слов Арины Родионовны народных песен и очень близки к ним. Одна из песен Арины Родионовны начиналась словами:
Как на утренней заре, вдоль по Каме по реке,
Вдоль по Каме по реке легка лодочка идет.
Во лодочке гребцов ровно двести молодцов.
Посреди лодки хозяин Стенька Разин атаман.
Первая песня Пушкина начинается так:
Как по Волге реке, по широкой
Выплывала востроносая лодка.
Как на лодке гребцы удалые.
Казаки, ребята молодые.
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин…
В изображении Пушкина Разин – не разгульный грабитель, каким его представляла официальная историография, не разбойник, которого проклинала церковь, а бесстрашный народный вожак, жаждущий воли, страстно ненавидящий угнетателей – бояр и воевод.
За обработку народных песен о волжском атамане, записанных в зиму 1824/25 года, поэт принялся именно в тревожные летние месяцы 1826 года, когда в Петербурге решалась судьба «бунтовщиков» 14 декабря, а вся страна была охвачена крестьянскими волнениями, явно не случайно[249].
Интересно заметить, что в XLI строфе шестой главы «Евгения Онегина» —
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей…
Смелые, проникнутые сочувствием к герою народного восстания, выразителю стихийного протеста крестьянских масс, «Песни о Стеньке Разине» попали в печать лишь через много лет. Когда Пушкин в 1827 году представил их на рассмотрение царю вместе с третьей главой «Евгения Онегина», поэмой «Граф Нулин» и другими произведениями, Бенкендорф сообщил ему волю Николая: «Песни о Стеньке Разине при всем поэтическом своем достоинстве по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева».
Лето 1826 года выдалось на редкость изнуряющее и жаркое, что не лучшим образом сказывалось на настроении Пушкина, и без того невеселом. И тут, как нельзя более кстати, был приезд в Тригорское из Дерпта на каникулы Николая Михайловича Языкова. Стихи этого молодого талантливого поэта очень нравились Пушкину. Еще в сентябре 1824 года он просил Алексея Вульфа уговорить Языкова приехать в Тригорское. Вместе с письмом к Вульфу отправил письмо к Языкову и стихотворное послание к нему:
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует;
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью,
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе…
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг все для нас оставит.
И наша троица прославит
Изгнанья темный уголок…
В каждом письме к Вульфу Пушкин слал приветы Языкову. В мае 1826 года снова просил Вульфа: «…привезите же Языкова и с его стихами». Просила об этом сына и Прасковья Александровна.
Языков был не из тех, кто легко сходится с людьми, и долго не поддавался на уговоры. Но весною 1826 года наконец решил ехать. В начале мая написал брату в Симбирск: «Вот тебе новость о мне самом: в начале наших летних каникул я поеду на несколько дней к Пушкину; кроме удовлетворения любопытства познакомиться с человеком необыкновенным, это путешествие имеет и цель поэтическую…»[250]
В Тригорском Языков провел не несколько дней, а не меньше месяца[251] и уехал отсюда в совершенном восторге. Вернувшись в Дерпт, он писал матери в конце июля: «Лето провел в Псковской губернии у госпожи Осиповой, матери одного здешнего студента, доброго моего приятеля, и провел в полном удовольствии. Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благорасположение ко мне хозяйки, женщины умной и доброй, миловидность и нравственная любезность и прекрасная образованность дочерей ее, жизнь, или лучше сказать, обхождение совершенно вольное и беззаботное. Потом деревенская прелесть природы, наконец, сладости и сласти искусственные, как то: варенья, вина и проч. – все это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом – житье!»[252]
Обычно, с легкой руки Языкова и П. В. Анненкова, принято изображать жизнь Пушкина в июне-июле 1826 года как нечто идиллическое.