Прекрасная природа Тригорского, гостеприимство и любезность Прасковьи Александровны и ее дочерей, дружеские пирушки со жженкой, которую мастерски варила юная Евпраксия, прогулки пешком и верхом, купание в Сороти, вечера с фортепьяно, нескончаемые беседы и во время прогулок, и ночью в баньке, стоявшей в тригорском парке у самого обрыва к Сороти, где ночевали оба поэта, шутливые стихи, сочиненные вместе Пушкиным и Языковым, – все это было, и все это воспето Языковым:
Что восхитительнее, краше
Свободных дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт? 〈…〉
Певец Руслана и Людмилы!
Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера
Там на горе, под мирным кровом
Старейшин сада вековых,
На дерне свежем и шелковом
В виду окрестностей живых…
Побывал Языков и в Михайловском, где его радушно принимала Арина Родионовна, которую он тоже воспел.
Ты, благодатная хозяйка сени той,
Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре Камены[253].
Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты.
Когда чрез длинный ряд холмов, под зноем лета
Ходил я навещать изгнанника поэта…
Все это было. Но было и другое, о чем Пушкин писал самым близким друзьям. «Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю», – признавался он Вяземскому в письме от 10 июля, в самый разгар «прекрасного лета» 1826 года – лета с Языковым, Вульфом, беседами, увеселениями.
Распрощавшись с Тригорским, в середине июля Языков вместе с Пушкиным выехал в Псков, а оттуда в Дерпт.
Вскоре он написал свое знаменитое, посвященное декабристам стихотворение:
Не вы ль, убранство наших дней,
Свободы искры огневые…
Здесь, несомненно, звучали отголоски тех настроений, которыми были проникнуты разговоры в Тригорском и Михайловском. «Зовем свободу в нашу Русь» – так вспоминал о них Языков. Месяц общения с Пушкиным оставил глубокий след на всем последующем творчестве молодого поэта.
19 августа Языков послал Пушкину письмо, которым надеялся начать их регулярную переписку. В письме находилось и стихотворное послание, начинавшееся словами:
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы…
и аполог «Удел Гения», истинный смысл которого разгадать нетрудно:
Змея увидела подснежник, ранний цвет,
И ядом облила прелестное растенье.
Так Гений – наглости завистника предмет —
Страдает без вины и терпит угнетенье.
Ответом на это письмо явилось послание Пушкина, датированное 28 августа:
Языков, кто тебе внушил
Твое посланье удалое?..
Еще раньше дружеским общением с Языковым, вероятно, было вызвано незаконченное стихотворение:
Кристалл, поэтом обновленный,
Укрась мой мирный уголок,
Залог поэзии священной
И дружбы сладостный залог.
Список стихотворения «Не вы ль, убранство наших дней…» хранился в Тригорском. По-видимому, его привез из Дерпта Алексей Вульф.
Хранился в Тригорском и альбом, подаренный Прасковье Александровне ее двоюродным братом Сергеем Муравьевым-Апостолом, членом тайного Южного общества, «главным зачинщиком» восстания Черниговского полка. В альбоме была его запись: «Я… не жажду смерти и не страшусь ее… Когда она явится, я буду готов встретить ее» (оригинал по-французски). Вряд ли этой записи не знал Пушкин.
В семье Осиповых-Вульф не могли оставаться равнодушными к тому, что происходило в то время в Петербурге, к судьбе Муравьева и его товарищей.
Ожидание
Проводив Языкова, Пушкин остался наедине со своими тревогами и размышлениями. Прошло уже более месяца, как он подал прошение «на высочайшее имя», а ответа все не было. Незадолго до того сообщал Вяземскому: «…я уже писал царю, тотчас по окончанию следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь».
Ответа еще не было, да и быть не могло, по той простой причине, что прошение по-прежнему лежало у губернатора. В ведомостях, посылаемых Паулуччи о лицах, состоящих под надзором полиции, Адеркас аттестовал поэта вполне положительно. Так, 10 апреля 1826 года доносил, что «коллежский секретарь Александр Пушкин ведет себя очень хорошо, занимается сочинениями»[254]. Но опыт полицейской службы заставлял его действовать как можно более осмотрительно, чтобы не попасть впросак. Когда закончилось следствие и Пушкина не привлекли, губернатор принял решение. Но поскольку и в ходе суда могло всплыть нечто до Пушкина касающееся, не торопился.
Когда же кончился суд и Пушкин, по всей видимости, остался в стороне, Адеркас решил, что можно больше не ждать. 19 июля он отдал распоряжение инспектору врачебной управы В. И. Всеволодову осмотреть поэта на предмет выдачи ему врачебного свидетельства, что тот и сделал, проявив при этом редкую доброжелательность.
В свидетельстве говорилось: «По предложению его превосходительства господина Псковского гражданского губернатора и кавалера за № 5497, свидетельствован был во Псковской врачебной управе г. коллежский секретарь Александр Сергеев сын Пушкин. При сем оказалось, что он действительно имеет на нижних оконечностях, а в особенности на правой голени повсеместное расширение кровевозвратных жил… От чего г. коллежский секретарь Пушкин затруднен в движении вообще. Во удостоверение сего и дано сие свидетельство из Псковской врачебной управы за надлежащим подписом и с приложением ее печати.
Июля 19-го 1826 года.
Инспектор Врачебной управы В. Всеволодов»[255].
В тот же день прошение Пушкина с его подпиской о неучастии в тайных обществах и врачебным свидетельством Адеркас направил в Ригу Паулуччи при соответствующем рапорте.
30 июля генерал-губернатор маркиз Паулуччи отправил прошение Пушкина, свидетельство о болезни и подписку в Петербург министру иностранных дел Нессельроде, сопроводив их письмом, в котором было сказано: «Выключенный из службы коллежский секретарь Александр Пушкин, высланный по распоряжению г. Новороссийского генерал-губернатора из Одессы в Псковскую губернию, и о подвержении коего надзору Псковского губернского начальства, ваше сиятельство сообщить мне изволили в отношении от 12-го июля прошлого 1824 г. высочайшую волю блаженной памяти государя императора Александра Павловича, поданным ныне к псковскому гражданскому губернатору на высочайшее имя прошением, при коем представил свидетельство Псковской врачебной управы о болезненном состоянии и подписку о непринадлежности его к тайным обществам, просит дозволения ехать в Москву или С.-Петербург или же в чужие края для излечения болезни. Усматривая из представленных ко мне ведомостей о состоящих под надзором полиции, проживающих в вверенных Главному управлению моему губерниях, что упомянутый Пушкин ведет себя хорошо, я побуждаюсь в уважение приносимого им раскаяния и обязательства никогда не противоречить своими мнениями общепринятому порядку, препроводить при сем означенное прошение с приложениями к вашему сиятельству, полагая мнением не позволять Пушкину выезда за границу и покорнейше вас, милостивый государь мой, прося повергнуть оное на всемилостивейшее его императорского величества воззрение и о последующем почтить меня уведомлением вашим»[256].
Дело о связи учителя Плетнева с литератором Пушкиным
Судьбу Пушкина решали цари.
«Молодой царь», тридцатилетний Николай Павлович, сам допрашивавший арестованных по делу 14 декабря и неоднократно слышавший от них имя Пушкина, с первых дней своего царствования держал поэта в поле зрения, проявляя к нему и ко всему, до него касающемуся, особый интерес. Свидетельство тому – «дело Плетнева».
В самом начале апреля 1826 года дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов, отвечая на запрос начальника Главного штаба генерала И. И. Дибича, письменно докладывал: «Поэма Пушкина „Цыганы“ куплена книгопродавцем Иваном Олениным, и рукопись отослана теперь обратно сочинителю для каких-то перемен. Печататься она будет нынешним летом в типографии министра просвещения. Комиссионером Пушкина по сему предмету надворный советник Плетнев, учитель истории в Военно-сиротском доме, что за Обуховским мостом, и там живущий. О трагедии „Борис Годунов“ неизвестно, когда выйдет в свет».
Сведения эти, извлеченные из подвергавшихся перлюстрации писем Пушкина и донесений полиции, интересовали не Дибича, а самого царя. Дибич лишь выполнял поручения Николая, как ранее выполнял поручения Александра, когда запрашивал генерала Инзова о поведении поэта.
Но любознательность Николая простиралась и дальше. 9 апреля генерал-губернатор Петербурга П. В. Голенищев-Кутузов получил от Дибича секретную записку с приложением вышеприведенного донесения Потапова, в которой содержалась просьба «объясниться с ним, начальником Главного штаба, о сем Плетневе при свидании». Голенищев-Кутузов ответил Дибичу письменно, что «Плетнев знает Пушкина как литератора; смотрит за печатанием его сочинений и вырученные за продажу оных деньги пересылает к нему по просьбе и препоручению г. Жуковского. Поведения примерного, жизни тихой и уединенной; характера скромного и даже более робкого. Впрочем, изустно объявлено генерал-майору Арсеньеву иметь за ним надзор».
И это объяснение, очевидно, не удовлетворило царя. Пришлось Голенищеву-Кутузову собирать дополнительные сведения о Плетневе, о печатании «Цыган», о «Борисе Годунове» и отправлять их Дибичу.