назвал роман Н. М. Языков. В. Г. Белинский писал: «Будь этот роман кончен так же хорошо, как начат, мы имели бы превосходный исторический русский роман, изображающий нравы величайшей эпохи русской истории… Эти семь глав неоконченного романа… неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых»[281].
«Я узнаю Кюхельбекера»
Возвращаясь из Михайловского в Петербург, 14 октября на станции Залазы, около Боровичей, Пушкин встретился с партией арестантов. Среди них оказался Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Его перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую (ныне город Даугавпилс).
Фельдъегерь П. Г. Подгорный, сопровождавший арестантов, доносил по начальству о происшествии на станции Залазы: «Отправлен я был сего месяца 12-го числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и по пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто г. Пушкин и начал после поцелуев с ним разговаривать. Я, видя сие, наиспешнейше отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать… Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег, я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорил, что по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу его императорскому величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег; сверх того, не премину также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу… Кюхельбекер мне сказал, это тот Пушкин, который сочиняет. 28 октября 1827 г.»[282]
А Пушкин писал о случайной встрече с другом:
«Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черной бородою, в фризовой шинели… Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга, и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательствами – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции я узнал, что их везут из Шлиссельбурга, – но куда же?»
Эту запись Пушкин сделал на следующий день в Луге.
А еще два дня спустя, 17 октября, приехав в Петербург, поэт под впечатлением неожиданной встречи с лицейским другом написал стихи на 19 октября 1827 года.
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!
Год 1835
Пять дней в мае
Обстоятельства складывались так, что после осенней поездки 1827 года до весны 1835 года Пушкину не удавалось побывать в Михайловском, хоть он и мечтал об этом[283]. «Не знаю, приеду ли я еще в Михайловское, – писал он П. А. Осиповой в январе 1828 года. – Однако мне бы хотелось этого. Признаюсь, сударыня, шум и сутолока Петербурга мне стали совершенно чужды – я с трудом переношу их. Я предпочитаю ваш чудный сад и прелестные берега Сороти. Вы видите, сударыня, что, несмотря на отвратительную прозу нынешнего моего существования, у меня все же сохранились поэтические вкусы». Пушкин не раз писал об этом и позже. «Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до смерти этого хочется, – признавался он той же П. А. Осиповой. – Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться».
Летом 1831 года, вскоре после женитьбы, поэт задумал приобрести Савкино и обратился к Прасковье Александровне с просьбой содействовать ему в переговорах с владельцами – братьями Затеплинскими. 29 июня он писал Осиповой из Царского Села: «Да сохранит бог Тригорское от семи казней египетских (в России свирепствовала эпидемия холеры. – А. Г.); живите счастливо и спокойно, и да настанет день, когда я снова окажусь в вашем соседстве! К слову сказать, если бы я не боялся быть навязчивым, я попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря, о моей хижине в Савкине? – меня этот проект приводит в восхищение, и я постоянно к нему возвращаюсь».
Прасковья Александровна выразила полную готовность выполнить просьбу Пушкина. Она отвечала ему: «Нравятся ли мне ваши воздушные замки? Я не успокоюсь, пока не сбудутся ваши мечты, если я буду иметь к этому хоть малейшую возможность…» В следующем письме Пушкин вновь подтвердил свое желание приобрести Савкино и просил выяснить у владельцев материальную сторону дела. Ответ последовал незамедлительно: «Я вас благодарю за доверие, оказанное мне, но чем оно больше, тем больше я чувствую себя обязанной быть достойной его… Вот почему, рискуя наскучить вам, мой друг, я спрашиваю, какой суммой вы можете располагать на покупку „хижины“, как вы ее называете? Я полагаю, не больше 4–5 тысяч? Обитатели Савкина имеют 42 десятины, разделенные между тремя владельцами. Двое из них почти согласны продать, но старший упрямится и поэтому назначает сумасшедшую цену. Если же вы мне сообщите вашу сумму – найдем средство примирить наши разногласия».
Проектам этим, однако, не суждено было осуществиться. Через два с половиной месяца после первого письма Пушкин сообщал Осиповой: «Благодарю вас, сударыня, за труд, который вы взяли на себя, вести переговоры с владетелями Савкина. Если один из них упорствует, то нельзя ли уладить дело с двумя остальными, махнув на него рукой? Впрочем, спешить некуда: новые занятия удержат меня в Петербурге по крайней мере еще на 2 или на 3 года. Я огорчен этим: я надеялся провести их вблизи Тригорского». Пушкин задержался в Петербурге, Савкино не купил, «хижины» подле добрых старых друзей не построил.
Семь лет с лишним не бывал поэт в Михайловском. Он рвался туда. Писал П. А. Осиповой: «Не знаю, увидимся ли мы этим летом – это одно из моих сладостных желаний: если б только оно сбылось!» (16 мая 1832 г.); «рассчитываю повидаться с вами нынешним летом» (29 июня 1834 г.). Но всякий раз обстоятельства не пускали.
И вдруг весною 1835 года, 2 мая, он подал прошение «на высочайшее имя» об отпуске на 28 дней и, получив разрешение, 5 мая уехал в псковскую деревню.
Что побудило его, казалось бы ни с того ни с сего, сорваться с места, оставить Петербург, когда Наталья Николаевна вот-вот должна была родить, не могли понять даже родные. Надежда Осиповна писала дочери: «Как новость, скажу тебе, что Александр третьего дни уехал в Тригорское, он должен воротиться прежде 10 дней к родам Натали. Ты, быть может, подумаешь, что это за делом, – вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, – и по такой плохой погоде! Мы очень были удивлены, когда он накануне отъезда пришел с нами попрощаться. Его жена очень этим опечалена»[284].
Появление Пушкина в Тригорском было неожиданностью и для Прасковьи Александровны. В своем календаре она записала: «Майя 8-го неожиданно приехал в Тригорское Александр Сергеевич Пушкин. Пробыл до 12-го числа и уехал в Петербург обратно».
Пушкин вернулся домой 15-го, на следующий день после рождения сына Григория – третьего ребенка в семье.
Нет, не удовольствие путешествовать в плохую погоду привело поэта в деревню. Душевное состояние его было таково, что он испытывал неодолимую потребность хоть ненадолго вырваться из враждебного Петербурга, побыть в тишине, вдали от двора, на свободе, среди добрых, искренне любящих и ничего не требующих от него людей.
События весны 1835 года поставили Пушкина в крайне тяжелое положение. Вышедшая в начале года «История Пугачева», в которую вложил он столько труда и от которой так много ожидал, не получила признания. Тонкое историческое исследование, основанное на никому не известных архивных материалах, образец научной прозы, оно не нашло своего читателя. «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже – не покупают», – записал Пушкин в дневнике. Предложенная поэтом концепция крестьянской войны вызвала злобное негодование в официальных кругах. О реакции министра просвещения и президента Академии наук С. С. Уварова, одного из злейших своих врагов, поэт писал: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении».
Вместо сорока тысяч прибыли, на которые рассчитывал автор, книга принесла четыре тысячи убытка. А еще надо было уплатить двадцать тысяч, взятых из казны для напечатания книги. Всего, чтобы рассчитаться с долгами и обеспечить содержание семьи, нужны были шестьдесят тысяч. А где их было взять? Доход с имений не удовлетворял даже претензий родителей и назойливого, корыстолюбивого зятя Павлищева.
В апреле, когда стал окончательно ясен провал «Пугачева», последовал и отказ на ходатайство о разрешении издания литературно-политической газеты, о которой поэт давно мечтал.
Пушкин чувствовал, что способен на труды важные, необходимые России. Но обстоятельства не позволяли их осуществить. Поэт не находил себе места.
Отпуск он просил на двадцать восемь дней, а пробыл в деревне не более пяти. Мария Ивановна Осипова вспоминала об этом приезде Пушкина весною 1835 года: «…приехал такой скучный, утомленный: „Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!“»[285]