Эта икона висела в правом приделе, и Пушкин, никем не стесняемый, ее подробно разглядывал. Там был изображен весь город Псков, с церквами, и стенами, и укреплениями. Поляки с алыми знаменами и поднятыми черными саблями шли на приступ; пушки навстречу им изрыгали огонь; лодки под парусами и те принимали участие в битве. Внизу, неподалеку, – палатки Батория; наверху заседал вышний совет; Покровская башня охранялась сонмом всех псковских святых. Картина была и наивна, и исполнена жизни.
Когда он выходил, служба должна была уже вот-вот и начаться: духовенство проследовало, и старушки в салопах расстилали уже половички на холодные плиты, а убогая и нищая братия по лесенке выстраивалась по обе стороны входа. Пушкин быстро сошел и почти пробежал вдоль остатков правой стены, перепрыгивая через провалы пороховых погребов, к самому мысу кремля. Там, у слияния Псковы с Великой, через пролеты старой разрушенной башни (бегло припомнился ему и Вальтер Скотт) он долго, как в окна, глядел то на Завеличье, то на Запсковье. Красавица церковь Успенско-Пароменская с чудесною звонницей мягко гляделась в закатные желтые воды Великой; подальше Ивановский женский монастырь утопал в золоте осенней листвы; а на другом берегу маячил высокий шпиль Снетогорского архиерейского монастыря.
Запсковье попроще: церковки там похожи на незатейливые свежевыпеченные пряники, немного с сыринкой. Вся Пскова усеяна бревнами; по ним, как жуки-водомеры, смело, легко шныряли мальчишки. Рыбаки перекликались, складывая ладони у рта, гулко: «Гу-гу-у!» Из расщелины камня тянулся к просвету тощий цветок колокольчика, голубые лепестки его изредка вздрагивали, как бы от прохлады.
Уходить не хотелось. Так он когда-то просидел целую ночь в Аккермане, на прибрежной башне Днестровского лимана, любуясь через него отдаленным, но видимым Овидиополем. Оттуда беседовал он с Овидиевою тенью. Тени иные теперь его окружали в кремле… Так и сейчас встретил он вечер, и ночь, и городские огни, звезды на небе. Отрадно было ему это полное его одиночество не дома и не в постели…
Заслышав призывный реденький звон к ранней обедне, которому откликнулись звоны в десятках церквей, Пушкин открыл отдохнувшие веки и потянулся. Он не беседовал нынче с Овидием, но он помянул свою молодость этою вольной ночевкой.
Утро едва занималось, было прохладно. Он осторожно, пробуя камни, спустился к реке и, наклонясь, поплескал себе на лицо. Так он миновал и ворота, и будочника, который, быть может, вздремнув, вспомнил только бекешу его да одни бакенбарды над ней (чего во сне не привидится!) и, перекрестившись, суеверно отплюнулся.
В гостинице встретил его сонный швейцар, должно быть, ругнувшийся про себя на господина сочинителя, который не иначе как до рассвета резался в карты, а не то и кутил в каком-нибудь притоне на Запсковье.
Но Пушкин не лег; после столь короткого сна он чувствовал себя необыкновенно свежо и легко. Он не спеша переоделся и вымылся, потом, с промежутками, стал добиваться слуги, ничуть не сердясь, что на оклики не появлялся никто. В конце концов жизнь все-таки заворошилась, он выпил и чаю, а еще погодя и позавтракал.
Тут, в полупустой общей столовой, ему удалось разговориться с заезжим и, кажется, знающим лекарем. Он ничуть не пугал Пушкина ни операцией и никакими другими лечебными неприятностями, остерегая всего лишь от излишних движений: не ездить верхом и не ходить много пешком, и все в этом роде. Пушкин слушал в пол-уха. Ему важно было одно: чтобы было что сказать губернатору.
Близко к полудню снова он вышел на улицу и кликнул извозчика. Солнечный день понемногу разогревался. Пушкин не чувствовал ни малейшей усталости. Он был весел и бодр и совершенно здоров. Эта ночевка на воздухе только его укрепила.
– Так к губернатору?
– Да, к губернатору! Да кой черт к губернатору, хотя б и к царю! Не все ли равно? Только вези.
Кучер испуганно зацокал на лошадь, задвигал вожжами, но к странному седоку больше не оборачивался.
Адеркас редкого посетителя принял с изысканной вежливостью. Он сам имел тайную склонность к стихам и не прочь был их почитать и услышать совет, а быть может, и похвалу: кое-что, по его скромному мнению, у него выходило вовсе не плохо. Другие очередные посетители ждали, когда ж наконец выйдет сей дворянин, приглашенный тотчас, как о нем доложили. А в кабинете меж тем очень скоро стало похоже на то, что не губернатор принимал ссыльного поэта, а Пушкин у себя принимал губернатора, заехавшего к нему с визитом. Провинциальному администратору этому посетитель его весьма импонировал – и не одною только своей поэтической славой, но, пожалуй, и всею фигурой, французской легкою речью и общею непринужденностью. Да и кроме того, как-никак, например, государь: вспоминает ли он Адеркаса?.. Смешно и подумать… А Пушкин ему, может быть, снится каждую ночь. Дьявольская разница!
– Так, собственно, что ж вы хотите?
– Я сказывал вам, что лекари здесь за операцию никак не берутся… Сколько я спрашивал! А операция между тем неизбежна. Необходимо в столицу, а может быть, и в чужие края.
– Я понимаю вас, да. Дело серьезное. Дело о жизни и смерти.
– Вот именно.
– Так я в этом смысле и отнесусь, тут шутить не приходится. Или в чужие края?
– Вот именно так.
– Я доложу его высокопревосходительству… господину маркизу, да. Надеюсь, вы у меня пообедаете?
Пушкин обедал у губернатора и поправил ему стишок. Губернатор посоветовал побывать и у архиерея. «Что ж, архиерей… Можно и у архиерея…» – подумал про себя Пушкин, но с этим визитом не торопился. Он побывал у своих псковских знакомых, отыскал и Вениамина Петровича Ганнибала, заседателя от дворянства в псковской палате гражданского суда.
Двоюродный дядя Вениамин о необычайном конце своего родителя уже знал и готовился, покинув должность, перебираться в Петровское. Пушкин поразился необычайному количеству флейт, любовно расставленных в особом обширном шкафу. Речь Ганнибала была несколько затруднена, и не совсем понятно было, как он исправляет свою заседательскую должность. Пушкину вспомнились слова Петра Абрамовича о том, как он пишет записки: «Думаю – флейтой, а выходит как барабан». Не так же ль по службе и у Вениамина? Он попросил его что-либо сыграть, и тот сразу преобразился. Пальцы его оказались тонкими и подвижными, звуки лились мелодически грустно.
– А вот поглядите, – сказал он и вынул из замши необычайно широкую, из десяти равномерно укорачивающихся и сдвинутых рядом друг к другу тростниковых дудочек, флейту. Пушкин глядел с любопытством.
– Это называется флейтою Пана.
Пушкин его попросил показать, как ею пользуются. Но Вениамин Петрович покачал головой и кратко сказал:
– Я на ней не умею.
По обычаю, в этот приезд порезвился Пушкин и в карты, и не раз выходил потолкаться у речки и на базарах. Переходы от Адеркаса к грузчикам и от базара к архиерейскому дому весьма освежали его. Этот последний визит развлек его и сам по себе.
Будочники знали его теперь хорошо и даже ему козыряли, а он, для разнообразия, иногда уже им не кивал, как знакомцам, а поглядывал несколько строго. Это еще больше поднимало к нему уважение.
Так же почтительно встретил его и архиерейский швейцар в галунах. Он доложил сначала келейнику, красивому парню, безукоризненно чисто одетому, с шелковистыми светлыми кудрями, с глазами архангела; келейник, взлетев по ступеням, доложил личному секретарю; личный секретарь, изогнувшись, – владыке. Преосвященный был тучен, и главным пороком его было, как видно, чревоугодие. Во всем остальном он был достаточно добродушен, имея, впрочем, к тому солидные основания: кроме казенного содержания шли отчисления от многочисленных в епархии монастырей, не говоря уже о милостыне, сиречь о доброхотных даяниях. Кроме того, во владении архиерейского дома (лично владыка не мог иметь капиталов) были еще и земельные и лесные угодья, а на Снетной горе была и отличная молочная ферма.
Заслышав про редкостного гостя, он приказал позвать эконома (монаха) и повара: надо обдумать обед. И одновременно распорядился: просить! Обедню уже отстоял он с утра в домовой церкви своей, официальный прием, протекавший до двух, был также закончен, и владыка предчувствовал приближение (был он когда-то во флоте) «адмиральского часа». Отдых до четырех? Но разве беседа с поэтом не отдых?
Пушкин прошел через приемную: иконы и зеркала. В зале посередине был стол, крытый сукном, бархатная мебель; по стенам – портреты духовных лиц высокого сана и предшественников архиерея по епархии, картины из истории Пскова. Владыка вышел к нему приветливый и почти улыбаясь: ведь он встречал вольнодумца! Пушкин, однако ж, подошел под благословение, но руки не целовал. Это не вышло демонстративно, ибо умный хозяин, сообразив, тотчас привлек его за плечи и приблизительно куда-то облобызал.
– Как это вы в наши края? Я вас почитаю как отца «Евгения», будучи и сам в то же время отцом Евгением.
Он улыбался своему каламбуру, но и Пушкин его оценил в полную меру; от такой остроты он и сам бы не отказался.
Так завязалась беседа по данному владыкою камертону. Он оказался не только любезно простым, но и образованным человеком и скоро повел гостя показать ему свою библиотеку.
– Я не люблю громоздких шкафов и пыльной учености и всю фундаментальную передал семинарии. Видите, там вон – в окно, недалеко было и перетаскивать. Но редкости я приберегаю… Что надо? Я занят. – Он обернулся к келейнику, но тотчас же вспомнил: «Ах, эконом!» – Вы меня извините, я на минуту…
Оставшись один, Пушкин взял наудачу небольшой томик из шкафа. Заглавие было на целую страницу: «Храм древности, содержащий в себе Египетских, Греческих и Римских богов имена, родословие, празднества и бывшие при оных обряды; знатных древних мужей…» и т. д. Небрежно он полистал эту книжицу и хотел уже было поставить на место, как вдруг улыбнулся, заинтересованный: речь шла о любезной Парни и ему самому Прозерпине:
«Теперь следует открыть, из чево баснь сия начало взяла: Прозерпина, будучи в свои времена не последнею красавицею, привлекла к себе многих женихов, а в числе оных был один мужик, именем Плутон, чрезвычайно богатой, которой с нетерпеливостью любовной, подхватя ее прогуливающуюся одним вечером в поле и посадив с собою в коляску, помчал, куда ему угодно было. Мать, немедленно о сем спознав, бросилась с вооруженными людьми в погоню за похитителем, а он, как увидел множество народа, за ним бегущего, то, не имея надежды ни жизнь свою спасти, ни добычу при себе удержать, погнал коней своих прямо в озеро, подле которого ехал, где, чтоб доказать горячность любовнице своей и желание жить и умереть неразлучно, за нужное почел с нею утонуть. А вода как Венеру от себя произвесть имела счастие, так и ее угодников в себя скрыть не отреклась».