– Няня, не плачь!
Она перекрестила его широким, по-деревенски, крестом. Он обнял ее за милые с детства, теплые плечи и несколько раз крепко поцеловал в мокрую щеку.
Выходя, он попрощался и с Архипом-садовником, не спускавшим с него единственного своего глаза. Что-то надо было сказать и ему, спутнику зимнего бегства.
– Ты что же не спишь? Вяз береги. Сто лет ему жить!
Жандарм пропустил Пушкина первым, и они поскакали, передыхая лишь для того, чтобы перекусить. Дорога под Псковом была сплошные пески, но ямщик, не жалея, гнал лошадей.
– Куда же прикажете?
– Прямо гони к губернатору!
«Да, – думал меж тем Адеркас, заслышав по улице скорые бубенцы тройки, – да, между нас разница дьявольская!» Все в том же своем кабинете принял он Пушкина. Пожалуй что, долгий их разговор был бы теперь и неуместен, но перед дальней дорогой, хотя бы и самый легонький, – завтрак!
Пушкин черкнул несколько успокоительных слов Прасковье Александровне, и вместе с фельдъегерем они поскакали в Москву.
На станциях ожидания не было, и лошадей давали мгновенно. Станционные смотрители, привычные ко всему: и к начальству и к арестантам, все же покачивали головою с недоумением: «А не вернее ли так, что какой-нибудь особенно важный преступник?..»
Два года прошли. Сидение в Михайловском кончилось. Когда-то он ехал сюда, и были думы его о Воронцовой. Как это все далеко! Думы теперь – о царе. Сидение кончилось – конец ли изгнанию? Дибич писал: «позволить отправиться». Было неясно. Как и смотрители, видно, и он точно не знал: не арестант ли? Но, как бы там ни было, что бы его ни ожидало, он был готов на очную ставку с царем.
Полосатые версты мелькали, как частокол. Кони летели по воздуху, пожирая пространства. Так наконец настало движение.
Пушкин не раз трогал в дороге бумажник: «Пророк» был при нем.