тарчеусе, подразделению которого выпала высокая честь разминировать святые места. Но все поиски были тщетными, никаких сведений обнаружить не удавалось…
И вдруг – повезло. Как же это случилось?
Однажды ребята из 17-й школы Пскова после экскурсии в Святогорский монастырь спросили меня, знает ли кто-нибудь в заповеднике о Старчеусе и его дальнейшей судьбе. Я ответил, что, к сожалению, нет, не знаем ничего, и посоветовал ребятам включиться в наш поиск, авось им больше повезет, чем нам.
Прошло порядочно времени, и вдруг к нам поступает справка из Главного управления кадров Министерства обороны СССР. Вот что в ней написано: «На письмо школьников сообщаем, что, по данным Главного управления кадров, Старчеус Григорий Игнатьевич служил в рядах Советской Армии командиром роты 17-й инженерно-саперной бригады, в чине старшего лейтенанта. Он погиб при выполнении боевого задания 14 октября 1944 года».
Герою – вечная память и слава!
Курган Анны Петровны
В те времена, когда в Пушкинских Горах еще не было турбазы, а была старая, ветхая, построенная наспех в деревне Воронич еще в тридцатые годы и восстановленная в 1948 году, я часто хаживал туда по вечерам рассказывать туристам о Пушкине и заповедных пушкинских местах. Людей было всегда много – и молодежи, и пожилых. Бывали и такие ветхие старцы, что я диву давался: как только они сюда добирались, где силы брали? Турбаза напоминала походный лагерь. И в самом деле – кухня была под открытым небом, палатки стояли прямо на земле. Вся массовая работа проводилась в небольшом скверике, к которому вели посаженные самими туристами ряды лир. Они назвали их «Аллея Керн», «Аллея Тани Лариной»…
С утра раннего туристы вылетали из базы, как пчелы из улья. Они носились до позднего вечера по полям, лугам, рощам. Им все было интересно. В каждом камне, кусте, дереве, тропинке искали особый смысл и значение. Им все нужно было знать: про Пушкинские Горы, про каждый дом, каждую деревенскую хижину и ее обитателя. Ведь на экскурсии многого не увидишь, не услышишь. В ней все быстротечно и прямолинейно. Вот почему каждый день, как только стемнеет, я и мои товарищи по работе в заповеднике шли на базу, чтобы подробнее рассказать и о далеком прошлом этой земли, и о предках Пушкина, и про странную жизнь поэта в деревне, и о том, что случалось в здешних местах с тех пор, как Пушкина не стало…
В тот августовский вечер, закончив беседу и распростившись со слушателями, я было уже совсем собрался идти домой, в Михайловское, но тут подошел человек и попросил разрешения со мной поговорить.
– Моя фамилия Ветрянский, Василий Михайлович, – сказал он и далее продолжал как-то непросто, витиевато, стараясь, по-видимому, быть повежливее и в «хорошем тоне»: – Я должен извиниться за то, что отнимаю у вас время, беспокою вас. Вы, вероятно, устали, и вам не до меня… Вы торопитесь домой. Но у меня есть просьба, в исполнении которой, я надеюсь, вы мне не откажете.
– Пожалуйста, – настороженно произнес я в ответ, И тут же подумал: уж не из тех ли он «паломников», которым хочется услышать из уст сотрудника заповедника, «с глазу на глаз», подробности об интимной жизни Пушкина, о его романе с крепостной девушкой, о девах Трех Гор, о взаимоотношениях Натальи Николаевны с Дантесом?.. Но, внимательно присмотревшись к лицу собеседника, я узнал в нем человека, который был на нескольких моих лекциях, сидел обычно в первом ряду и очень внимательно слушал мои рассказы, слушал так, что однажды, в какое-то мгновенье, я стал говорить как бы только для него.
– Я не отниму у вас много времени, – продолжал он. – Шумновато у нас на базе. А я вообще не люблю суеты – игр, пения хором… Да и возраст уже не тот. «Покоя сердце просит»… Что может быть в здешних местах лучше тишины, безмолвия, уединенной прогулки да птичьего пения? Хочется воскликнуть, как некогда Пушкин, созерцающий здешнюю природу: «Господи, как здесь хорошо!» Так приятно с утра забраться в какой-нибудь укромный уголок Тригорского парка или вон на те холмы… – И указал в сторону Дериглазова. – Смотришь на луга, речку, «пустыни молчаливы» – и хочешь не хочешь, а губы сами начинают шептать пушкинские строки:
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединенье,
Кто видит только в отдаленье
Пустыню, садик, сельский дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже стадо с пастухом…
«Эва куда гнет», – подумал я…
В это время колхозный пастух, перегонявший стадо, загудел в свой рожок, и мы замолчали, очарованные открывшейся новой картиной.
Подойдя к развилке дорог на Пушкинские Горы – Носово и Тригорское – Михайловское, я предложил собеседнику составить мне компанию, пройтись до усадьбы поэта и в дороге поговорить. Он с радостью согласился.
Начиналась хорошая, теплая августовская ночь, тихая и ласковая. Яблоневые сады Воронича благоухали, в клеверах кричали дергачи. Все, что замечали мои глаза, казалось величественным и таинственным – и силуэты старых изб, и круглые кусты ивняка, которые так любил зарисовывать Пушкин, и стоящая одиноко вдали, навсегда умолкшая, разоренная гитлеровцами железнодорожная насыпь, и холмы, и лесные опушки… Мы вышли на дорогу к «границе владений дедовских». Эта дорога ночью всегда безлюдна, разве что изредка встретишь парочку влюбленных или случайного прохожего из местных жителей, который, будучи «под мухой», заблудился «между трех сосен»…
– Давно мне хотелось встретиться с вами и поговорить, – произнес спутник. – Я третью неделю живу на турбазе. Скоро и уезжать пора, а очень не хочется. Здесь чудесно. Так чудесно, что словами и передать нельзя… Завидую я вам… Эх, если бы моя воля! Никуда бы я отсюда не уехал… Поступил бы к вам сторожем, что ли! Да только как жить-то?..
– Да… – ответил я. – Многие из приезжих так говорят. Сторож – оно хорошо… да вот «пети-мети» маленькие…
Он продолжал:
– Путевка моя уже на исходе, отпуск кончается. А мне домой – путь далекий. Я ведь издалека. С Урала. Из города Добрянки, может быть, слыхали про такой? Город старинный.
Я ответил, что слышал и даже бывал в нем…
– Моя фамилия Ветрянский, Василий Михайлович, – повторил он. – Я работаю техником на заводе… Вы меня слушаете? – перебил он вдруг сам себя, волнуясь все больше и больше. – Я ведь в здешних местах не первый, а второй раз! Первый раз был давным-давно, в сорок четвертом, был тогда при особых обстоятельствах. Тогда здесь шла война. Все было по-другому… Да и не был я здесь, по существу, а был около, совсем рядом… Смотрел на все это, – он широко обвел рукой вокруг себя, – глядел со стороны, а быть – не был. Только хоть не был, а больше чем был…
И спутник мой умолк.
За многие годы жизни и работы в Михайловском я немало встречал людей, воевавших на здешнем участке фронта. Я записывал их воспоминания, изучал, сверял рассказы с документальными материалами, удивлялся людской памяти, а иной раз и красивой неправде рассказчика. То, что мне в этот вечер рассказал ветеран войны Василий Михайлович Ветрянский, было повестью особой и ни на что не похожей, это было нечто вроде исповеди. Вот она.
«Полк, в котором я служил старшим сержантом, входил в состав 2-го Прибалтийского фронта и крушил фашистскую линию «Пантера», идущую параллельно Сороти и Великой. Была весна. На дорогах – грязь непролазная. Третьи сутки двигалась наша часть вдоль болот Новоржевщины в сторону Пушкинских Гор. Особо тяжело доставалось артиллерии. Машины тонули в грязи, снаряды и мины приходилось перегружать на повозки, но и они увязали в черной жиже, и было похоже, будто не телеги шли по дороге, а поток лодок плыл по серому злому морю. А тут еще – то снег, то дождь… Кони, выбившись из сил, останавливались, падали от непосильного напряжения и больше не поднимались, несмотря на крики и кнуты ездовых. Солдаты шли еле волоча ноги, еле вытаскивая из грязи свои пудовые сапоги. Но вот наконец последний холм. Команда: «Стой!» Остановка. Пронесся слух: «Приехали. Пушкин. Михайловское. Здесь будет оборона».
Наше подразделение расположилось на северной окраине деревни Зимари, за холмистым валом, что напротив Михайловского. Устроились как обычно. Стали рыть огневые, КП, окопы, траншеи. Кто-то сказал: «Ребята, к Пушкину – рукой подать, вон там». Все приостановили свои дела и, затаив дыхание, стали вглядываться.
В первые дни обороны разговор среди солдат был только один, про Пушкина. Особенно про то, как его мытарила жизнь, как его убили. И вот тут я должен вам сказать, что лучше всех про Пушкина рассказывал наш командир. Женщиной она была. Анной Петровной звали, по фамилии Нестерова. Я больше года с ней вместе служил. Много дорог войны вместе прошли… Верьте не верьте, но думается мне, что она всего Пушкина наизусть знала! Как-то перед выходом из Новоржева к нам в часть приехал знаменитый ученый-пушкиновед профессор Благой. Может быть, слыхали про него? Так он очень удивился, как много произведений Пушкина знала наша Анна Петровна на память, наизусть…
Находясь в дозоре, я любил смотреть на панораму Михайловского. Лежишь и видишь – какой простор! Как взморье – даль и ширь такие, что глазами и не охватишь. И я говорю себе: так вот какое оно, Михайловское, какое огромное и торжественное! Когда пролетавший самолет, наш или фашистский, сбрасывал бомбу и начинало греметь эхо, оно неслось по долинам и взгорьям и заставляло долго, на разные лады, органом гудеть озера, поля и рощи. И я, и мои товарищи, рассматривая Михайловское, искали в нем глазами дом Пушкина. Время от времени раздавался грозный окрик: «Эй вы, орлы, осторожнее, куда высыпали, а ну назад! Вы что, на экскурсию собрались, что ли?.. По местам!»
Да, я забыл сказать, что за тем песчаным холмом, где встала наша батарея, лежал молодой сосновый лесок – очень красивое место. Кому-кому, а своему командиру мы построили землянку, что твой терем-теремок. Солдаты любили Нестерову за то, что она была не такая, как все, а особенная – добрая, ласковая. Помню, поначалу, когда она пришла к нам на командирство, другие батарейцы потешались и звали нас «кудрявой командой». Но потом, и очень скоро, все переменилось.