влечения именно к лицу писателя. Никакой археологический культ писательских реликвий не волнует нас так, как пушкинская реликвия. Русские сердца прямо физически ноют от приближения к ним, от одних дум о них. Это – брачная тайна, тайна единственности любви.
Разве в эти дни, вновь перечитывая свидетельства участников последних страдальческих дней Пушкина, разве мы не возвышались в сострадании ему до высот «страстных» переживаний, при виде и невинного страдальца, и вместе великодушно кающегося благоразумного разбойника, спасающегося «о едином часе»? Чья смерть, чья кончина из русских великих людей так же несравнимо жгуче, садняще записалась на скрижалях русского сердца, плотяных? Ничья. Это – последствие «явления чрезвычайного и, может быть, единственного». Это инстинктивное соборное избранничество национальной души своего вождя и пророка. Своего рода светская, мирская, канонизация снизу, чрез «глас народа», как творятся и всякие подлинные канонизации. Официальное признание сверху лишь запечатлевает сложившийся факт.
В календарях культуры всех народов есть такие избранные излюбленные лики, которыми любуется и утешается народная душа, своего рода светские святые. Как есть подобного рода исключительно ценимые и произведения национальной литературы. Иногда это совпадает с лицами авторов, иногда нет. Тут нет права и закона. Тут «благодать любви». Ее нельзя изъяснить, мотивировать до конца; можно лишь отчасти и приблизительно. Это – «священные писания» народов и герои национальных «священных историй». Разве в силах кто-нибудь развенчать потрясающую трогательность истории Авраама, Иосифа, Руфи, Давида, Илии? Кто посягнет на умаление трагической смерти Сократа, чудесности Александра Македонского, священности любви Данте к Беатриче, благородства Вильгельма Телля, феноменальности Наполеона? Их не вырвать из памяти наций. Это образы из светской библии народов. Их биографии, большей частью окутанные мифами, воспринимаются национальными сердцами как «жития», умиляющие и возвышающие дух. Также «житийно» влечет нас и приковывает к себе и ослепительный образ Пушкина. Так было и так будет со всяким русским из простого народа, кто из мира Четиих Миней св. Дмитрия Ростовского (или теперь из убогого мира марксистской иконографии) войдет в иной мир светской культуры.
А почему эти светские «священные писания» народов, эти по-светски «библейские и житийные» герои не только не сливаются (такое пожелание было бы наивным), не только не гармонируют с миром новозаветным и церковным, но, кажется, не имеют и надежды помышлять об этом? Тут трагическая тайна религии, которую не затушевать и не разъяснить никакими апологетическими комментариями. Как выражался В. В. Розанов, пред «моноцветком Иисусом» все полевые лилии светской культуры суть тлен, прах и суета…
Но мы-то земнородные и не по своей, а по Божьей воле творящие земную историю – мы-то не перестанем – ибо не имеем никакого нравственного права перестать – нести эти ценности светской культуры под знамя Христа и Церкви в твердом уповании, что Господь спасет и преобразит их, как и нас грешных, «ими же весть Он судьбами». Когда и как? Тайна закрыта до времени, но должна открыться. «Толците и отверзется»… И когда-то вся психея России и земной жених ее – многогрешный раб Божий Александр и все мы, «верные чада ее», войдем в чертог брачный Жениха Вечного, Несравненного…
А пока в земном нашем «странствии» мы идем под знаком земного избранника русского сердца, нашего подлинного вождя и пророка.
Тайна Пушкина – сверхлитературная, тайна русская – пророческая.
Париж, 19.II.1937.
Владимир Ильин
Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина
Посвящается памяти о. прот. проф. Сергия Булгакова
С этой темой мы вступаем в открытый океан того, что можно назвать философией, или метафизикой пушкинского творчества. Подобного рода опытов – мало, как мало и стоящих на высоте опытов по философии частных искусств. Это объясняется несколькими причинами. Прежде всего – мало есть философов хорошо, не по-дилетантски знакомых с частными искусствами, – с литературой и поэзией, с музыкой и др., притом знакомых с деталями технической структуры этих искусств. Это вроде того, как очень мало философов техники, по-настоящему знакомых с деталями машин, с практикой их функционирования и конструирования и т. д. Еще гораздо меньше артистов, поэтов, музыкантов, хорошо и не по-дилетантски знакомых с философией и с сюда относящимися вспомогательными дисциплинами, главным образом с познавательной логикой и с психологией и психопатологией, не говоря уже об этике и эстетике.
Дело затрудняется еще тем, что таких писателей, как Тютчев, Достоевский, Шиллер или Гёльдерлин, любящих философию, преданных ей и разрабатывающих ее средствами своего искусства, тоже очень мало. Такие гиганты, как Гоголь, Гёте да и особенно нас занимающий Пушкин, – прямо ненавидели философию, особенно школьную, хотя сами были мыслителями громадного ума, принесшими философии, особенно метафизической, неоценимые услуги… Есть случай, когда в лице одного человека объединились величайший литературно-поэтический и величайший философско-метафизический гений. Это – случай Платона. Но случай этот – единственный.
Проблема начал Аполлона и Диониса в творчестве Пушкина есть, в сущности, по-новому поставленная и очень углубленная проблема содержания и формы, столь важная и даже фундаментальная для всякой метафизической философии искусства. Однако в таком виде и в таких терминах эта тема оказалась затасканной, затрепанной и банализированной до невозможности, без каких-либо ощутительных и достаточно далеко вглубь идущих результатов. Только во второй половине XIX века, после появления трудов Эрвина Родэ и Фридриха Ницше, мыслителей совершенно необыкновенной силы проникновения и чувства, из которых Ницше сам был гениальным поэтом и писателем, – стало возможным по-настоящему и на должной высоте и глубине мыслить метафизические проблемы искусства, включая сюда и проблемы формы и содержания, которые после соответствующей «подстановки» в нашем случае выглядят так, как это у нас поставлено в заглавии: Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина.
Об Аполлоне и Пушкин с его окружающими поэтами, и множество поэтов до него и после него говорили и по сей день говорят. И неудивительно: независимо от его античного образа и античной символики, Аполлон есть символ всего изящного и разумного, символ наук и искусств, вообще всей совокупности «Муз». Дионис же, несмотря на то, что в латинской редакции своего имени «Вакха» (есть и другие варианты) он, казалось бы, должен быть ближе «толпе» хотя бы в виде вульгарного образа бога вина, опьянения и пьяных восторгов, даже пьяного блуда, чего в его первоначальной редакции вовсе и нет, – гораздо менее известен и популярен… И уж совсем так наз. широкой публике незнакома двуединая пара Аполлона – Диониса. А между тем эта двуединая пара «аполлинистически-дионисического» в искусстве играет, особенно теперь, то есть в новую и новейшую эпохи, очень важную роль в философии искусства.
Хотя эти боги уже широко почитались античной древностью, но в интересующем нас смысле метафизических начал (или категорий) они введены в обиход мыслителей, историков и философов искусства только Шеллингом (1775–1854). Но особенно много сделал для широкой популяризации этой двуединой полярно соотносительной морфологической и морфогенетической категории Фридрих Ницше с такими его талантливыми русскими последователями, как Вячеслав Иванов и Ф. Ф. Зелинский (оба – первоклассные ученые, специалисты по греко-римской античности). Аполлинистическое начало – категория – это строй, мерность, изящество, отчетливая образная красота. Полной противоположностью ему выступает начало дионисическое – жуткая, всесильная творящая мощь, не знающая ни меры, ни удержу, разбивающая и сметающая все препятствия на своем пути, начало безликое… Если принять категории Шопенгауэра, то Аполлону будет соответствовать «представление», а Дионису – «воля»… Аполлинистическому началу соответствует обработка, труд и расчет, дионисическому – инстинктивный импульс, страсть, опрокидывание всех расчетов и соображений…
Эту соотносительную пару философски и всячески обработали также Гегель и Рихард Вагнер – последний музыкально-поэтически, особенно в такой дионисической трагедии любви, как «Тристан и Изольда»… Интересны также исследования на эту тему Отто Кайна (О. Kein) «Аполлинистическое у Ницше и у Шеллинга» (1935) и Ринтелена «От Диониса к Аполлону. Восхождение в духе» (1948). Очень большую роль играет противостояние Аполлона и Диониса у Пушкина – и в еще большей степени у Достоевского, причем у последнего с явным преобладанием, особенно в трагедии, эротической любви, афродизийного Диониса… Н. А. Бердяев прав, у Достоевского – вулканические извержения и динамитные взрывы. Этого очень много и у Пушкина, несмотря на всю его мерность, отделанность и артистическое изящество. Создается даже такое впечатление, будто Пушкин сделал Достоевского не только наследником своего гения и своей мысли, но и наследником своего жгучего взрывчатого «наскока на тему». Заметим между прочим, что тема «Пушкин и Достоевский», несмотря на ее всестороннюю и первостепенную важность, до сих пор не разработана должным образом и даже не поставлена, а в сущности говоря, и не понята. Дионис и его стихийные взрывы были так чудовищно сильны в обоих верховных гениях русской культуры, что только невероятная сила их ума, образовав прочную броню «аполлинизма», ограждавшего их творчество и этому творчеству содействовавшего, окончательно и неколебимо поставила между ними и бушеванием хаоса и безумия в их подсознании непроницаемую преграду, сделав их обоих, в особенной же степени Пушкина, образчиком мерности и разума. Однако бушевания Мити Карамазова и молитва Пушкина:
Не дай мне Бог сойти с ума,