Это единственный персонаж из названных в произведении Хомякова по фамилии, который не упомянут в списке действующих лиц, открывающем пьесу. Драматург не хочет изначально заострять на этом внимания, но тем не менее – в отличие от пушкинской трагедии – указывает на подлинную роль Пушкиных в Смутное время, вовсе не столь активную и заметную, как это представлено в «Борисе Годунове». Есть здесь, возможно, и автобиографический намек: предки А. С. Хомякова в то время также ходили в сокольничих (мол, и автор «Димитрия Самозванца» мог бы показать своего пращура в толпе дворян).
Но это, конечно, мелочь, частное задорное подкалывание. Основное же направление состязания с Пушкиным Хомяков, наверное, видел в лирической стихии своего произведения.
В хоре первоначальных откликов на драму «Димитрий Самозванец» неизменно с похвалой отмечалось ее двуединое качество – прекрасные стихи и высокий лиризм:
Продолжение в роде трагедии Пушкина, но есть в ней более лирического (П. А. Вяземский);
драматического искусства ни на грош, а сцены блестящие, а стих чудо (М. П. Погодин);
язык поэтический, невольно обольщающий всякого, неравнодушного к изящному («Московский телеграф»);
отличаясь многими лирическими красотами высокого достоинства, она имеет мало драматизма (В. Г. Белинский);[234]
Отнюдь не утверждаю я того, чтоб в этом произведении не было удачных мест, даже хороших сцен, в нем много прелестных выражений и стихов: но, по моему мнению, при таком промахе в создании целого, частные красоты значат то же, что горсть золота, брошенная в море для испрошения попутного ветра, когда корабль застигнут тишью.[235]
Странным образом это живое, непосредственное восприятие пьесы Хомякова до сих пор не получило литературоведческого осмысления.
Драматическая канва здесь вовсе не главное; она воссоздает не столько историческую обстановку, сколько поле борьбы, на котором герои должны отстаивать свои идеалы. Собственно, вся лирика Хомякова может быть рассмотрена именно с этой точки зрения.
Своеобразие лирического голоса Хомякова ярко проявилось в его стихотворении, которое ныне печатается под заглавием «Навуходоносор».
А. И. Герцен в «Былом и думах» вспоминал, как однажды, в присутствии А. С. Хомякова П. Я. Чаадаев так отозвался о знаменитой московской достопримечательности:
… может, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую населяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое.[236]
Возможно, эта шутка о Царь-колоколе без языка парадоксально отозвалась в стихотворении Хомякова, написанном в 1849 году в ответ на правительственную реакцию «страшного семилетия». Уподобление Николая I надменному вавилонскому правителю было распространено в передовом русском обществе тех лет.[237]
Стихотворение, которое ныне печатается под заглавием «Навуходоносор», впервые было опубликовано в книге «Русская потаенная литература» (Ч. 1. Лондон, 1861) в существенно ином оформлении, нежели во всех последующих собраниях сочинений Хомякова:
Поющие лица: Сибрах, Мисах, Авдинаго, Даниил.
Сцена: гора подле Вавилона, внизу скотный двор, где пасется царь Навуходоносор.
Пойте, други, песнь победы!
Пойте! снова потекут
Наши вольные беседы,
Закипит свободный труд!
Вавилона царь суровый
Был богат и был силен;
В неразрывные оковы
Заковал он наш Сион.
Он губил ожесточенно
Наши вечные права:
Слово – Божий дар священный,
Разум – луч от Божества.
Милость Бога забывая,
Говорил он: все творят
Мой булат, моя десная,
Царский ум мой, царский взгляд!
Над равнинами Деира
Он создал себе кумир,
И у ног сего кумира
Пировал безбожный пир.
Но отмстил ему Иегова!
Казнью жизнь ему сама:
Бродит нем губитель слова,
Траву щиплет враг ума.
Как работник подъяремный,
Бессловесный, глупый вол,
Не глядя на мир надземный,
Он обходит злачный дол!..
Ты скажи нам, царь надменный,
Жив ли мстящий за Сион?..
Но покайся, но смиренно
Полюби его закон,
Дух свободы, святость слова,
Святость мысленных даров, —
И простит тебя Иегова
От невидимых оков.
Снова на престол великий
Возведет тебя царем
И земной венец владыки
Осветит своим венцом.
Пойте, пойте песнь победы!
Пойте! снова потекут
Наши вольные беседы,
Закипит свободный труд!
Так был развит – фактически в жанре псалма[238] – фрагмент из Книги пророка Даниила о наказании Богом надменного царя Навуходоносора:
…отлучен был он от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ноги у него—как у птицы (Дан 4, 30).
У Хомякова хвалу Господу вместе с Даниилом поют три отрока, которые некогда за отказ поклоняться золотому идолу были брошены в печь, раскаленную огнем, и, спасенные ангелом, вышли невредимыми из пламени (Дан 3, 13–26).
«Пленение вавилонское, – замечал Хомяков, – грозившее совершенным падением евреям, было для них тяжелым испытанием и огненною банею очищения. Едва ли не эта самая мысль высказана в чудно-поэтическом сказании о трех отроках…»[239]
Данное библейское предание было издавна популярно на Руси по театрализованному «Пещному действу»:
Этот обряд – инсценировка библейской легенды о царе Навуходоносоре, возомнившем себя выше всех богов. (…) В яркой театральной форме в «Пещном действе» утверждалась победа церкви над царем. Обряд этот, вошедший в церковный обиход в XVI веке, упраздняется во второй половине XVII века в связи с усилением царской власти.[240]
Взамен «Пещного действа» в 1673–1674 годах Симеон Полоцкий написал пьесу «О Навходоносоре царе, о теле злате и о троех отроцех, в пещи несожженных». Тогда же Николай Спафарий создает трактат «Хрисмологион, или Даниила пророка откровение на сон Навуходоносора и о четырех монархиях», в котором наследницей Ассиро-Вавилонского, Мидо-Персидского, Македонского и Римского царств объявлялась русская самодержавная монархия.[241]
Для Хомякова же наиболее значимым для человечества оказывается разделение его не по племенам и государствам, а противостояние «по вере», в которой он выделял наличие двух антиномичных стихий: «завоевательной» и «земледельческой», «кушитства» и «иранства», «плотского» и «духовного», «необходимости» и «свободы». По Хомякову:
В основе «кушитских» верований – поклонение «религиозному материализму» и «фетишам» веры: молитва воспринимается как данное свыше «заклинание», обряд как «колдовство» и т. д. В основе «иранства» – провозглашение свободы веры, бытующей «внутри» каждого человека. Соответственно этому «кушитство» особенно ярко проявляется в «материальных» искусствах – живописи и зодчестве; «иранство» же – в литературе и музыке.[242]
Так и в «Идиллии» Хомякова противопоставлены «кумир», созданный «над равнинами Деира» и «Слово, Божий дар священный».
«Гордое сознание своего могущества, – писал Хомяков в трактате „Семирамида“, – и презрение ко всем другим семьям, хранящим быт младенческих общин, подвигнуло кушитов на Иран. Созданный им, восстал Вавилон на берегах Евфрата, и далее, все далее на Север подвигались их торжествующие дружины, налагая тяжкие цепи на побежденных, воздвигая неприступные твердыни в покоренных землях, созидая великолепные столицы в девственной красоте пустынь, сокрушая всё силою своего вещественного знания и условной совокупности, соблазняя всех искушением своей роскоши и вещественных наслаждений. (…) Но в бессильном Иране были дух жизни и слово, хранящее наследство мысли, и еще не искаженное предание, завещанное человеку древними его родоначальниками. Борьба вызвала дремлющие силы. Могущество, основанное на началах условных, но лишенное внутреннего плодотворного содержания, пало перед взрывом племен, сохранивших еще простоту безыскусственной жизни и чистоту неиспорченной веры. Дух восторжествовал над веществом…»[243]
На этом фоне раскрывается своеобразие трактовки у Хомякова библейской легенды, оформленной фактически в жанре псалма. «Священные песни Израиля, – отмечал Хомяков, – не могут даже идти в сравнение с другими произведениями религиозного убеждения. До тех пор, покуда человек не утратит истины художественной или человеческой, творения пророков и царя-псалмопевца будут находить отзыв в душе беспристрастного ценителя и будут признаваться совершеннейшим примером искренности в вере и поэзии, жизненного стремления к духовному началу».[244]
Стремление Хомякова к «духовному началу», в соответствии с его натурой неистощимого спорщика, изначально подразумевало полемическое начало.
Парадоксальным образом стихотворение Хомякова соотносилось с пушкинским стихотворением «Свободы сеятель пустынный…», известным до первой заграничной публикации в многочисленных списках: