[382] то сильнейшим аргументом в мальчишеском споре («Пушкин вовсе не был красив, а все с ума сходили от любви к нему», с. 68), то видением во сне:
И должен приехать Пушкин. Мне очень страшно, что Пушкин меня увидит, а еще не посыпано песочком. (…) Я стою у забора, ока со мною. (…)Я беру ее руку и умоляю: «Не говорите Пушкину!» (с. 101).
Не случайно первые стихи, пробуждающиеся у героя, также, как правило, наивные перепевы из Пушкина.
Когда-то я прочел «Русалку», – вспоминает он, – и написалось:
Как тихо, мрачно здесь,
На мельнице забытой!
Нет прежнего здесь шума,
Нет забот,
Ничто не борется здесь с тишиной великой,
Здесь не живет никто десятый год (с. 15).[383]
Когда стихи не идут, юный поэт обращается за помощью к Пушкину:
Я напрягал воображение, проглядывал стихи в хрестоматии, даже Пушкина у сестер достал… Прочитал: «Буря мглою небо кроет». Я даже оглянулся: может быть, Пушкин видит, его душа, как какой-то стриженый гимназист… Я закрыл книгу с трепетом. Прости, великий Пушкин! – прошептал я молитвенно, – я не… это, я только хочу учиться, благоговеть…Ты видишь мое сердце! Осени меня твоей светлой улыбкой Гения!» И в сердце пело… И вдруг пошло…(с. 38).
Впрочем, порой Тоничка лишь спустя какое-то время догадывается о пушкинском присутствии в его стихах:
Я прочитал написанные стихи и пришел в восторг:
Скажи мне – «да!» – и «бросься в бездну!» —
Умру, как раб, у ног твоих!., (с. 82).
Немного погодя он размышляет: «Это любовь поэтов – благоговеть! Как прекрасно у Пушкина говорит Онегин, утративший – увы! – Татьяну:
Повсюду следовать за вами…
Движения, улыбку, взгляд —
Ловить влюбленными глазами
И… —
Я забыл, но, кажется, там было – «И… умереть у ваших ног!» Ияудачно сегодня выразил: «Умру, какраб, уваших ног! (с. 87).
Это «и я» прелестно своей наивностью. Герой убежден, что сам может писать «как Пушкин». Он не замечает своей неточности в цитировании пушкинских строк, как и в другом случае, когда в восторге шепчет:
и я, как великий Пушкин, восклицаю: да, мне явилось вновь: и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слава, и любовь! (с. 133).
Здесь уже, конечно, вполне очевидна добрая ирония взрослого автора, который в невольной обмолвке («слава» вместо «слезы») юного героя приоткрывает его наивное тщеславие. Авторская ирония порой усиливается:
Как поется на слова Пушкина, – «В душе настало пробужденье, и вот опять явилась ты..! Явился я… – и зажег в ней, „как солнца луч среди ненастья, и жизнь, и молодость, и счастье“ (с. 172).
Насмешка становится жестче, когда автор следит за «пушкинскими» высказываниями «нигилиста» Женьки. Отсутствие у него поэтического чувства обнаруживается в перечислении в одном ряду имен Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Вашкова, Надсона (с. 67). Вполне заурядный писатель, фельетонист и отчасти поэт И. А. Вашков (1846–1893)[384] предстает здесь инородным телом. Откровенно комично и Женькино «обкрадывание» Пушкина, когда в его послании к Серафиме «заимствуются» пушкинские стихи, дополненные по Женькиной природной поэтической глухоте нелепой концовкой:
Ответьте мне, красавица, что да!
И буду раб я ваш покорный навсегда! (с. 64–65).
Это бросает иронический отсвет и на вирши Тонички, очень похожие на подобный опус («Скажи мне „да“… и проч.).
Ирония сменяется откровенной неприязнью, когда автор время от времени задерживает внимание на «пушкинских» экзерсисах приятелей Серафимы. Пародийная отповедь «Доброжелательницы» Женьке:
Вы съединить могли с нахальством вашим подлость;
Из Пушкина посмели вы содрать!
Кто любит Пушкина, тот презирает пошлость,
Но кто – «дерет», того бы надо драть (с. 125) —
не лишена остроумия (хотя и излишне грубого). Но нельзя не заметить, что как раз в этом кругу Пушкин всегда нарочито пародийно искажается. Студент Померанцев декламирует: «Не спи, казак, во тьме ночной студенты ходят за рекой» (с. 85). Он же вместе с фельдшером поет плясовую:
Три девицы под окном
Ждали поздно вечерком!
У одной-то глаз подбитый,
У другой затылок бритый,
Третья без скулы! (с. 89)
Явившись к Серафиме со скрипачом (это своеобразная отсылка к одной из сцен «Моцарта и Сальери»), Померанцев восклицает:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном,
Объята Севилья
И мраком и сном! (с. 148)
Но, узнав, что та занята с фельдшером (ср. у Пушкина: «Уж нет ли соперника здесь?»), отнюдь не негодует, а присоединяется к компании за общей выпивкой.[385]
В отличие от них рассказчик (юное alter ego автора)[386] не просто вспоминает о Пушкине, он ощущает его творения как собственный текст. Так, в первом же его мечтании (с. 8–9) откликается и «Капитанская дочка» («Что скажешь, старина? – показывает он бровью на едва различимое пятнышко на горизонте, и его открытое честное лицо выражает суровую озабоченность»; «Пятнышко на горизонте уже превратилось в тучу, ветер крепчает…»), и «Арион» («Подкравшаяся чудовищная волна смывает кавалеров с тросточками, и рухнувшей на моих глазах грот-мачтой увлекает капитана в бушующую бездну»), и «Буря» («Она, с развевающимися дивными волосами, простирает с немою мольбою руки. Но она неописуемо прекрасна»).
В особенности же один почерпнутый у Пушкина образ пронизывает все шмелевское повествование, отзывается обертонами и ассоциациями по законам развития лирической темы.[387] Можно было бы не заметить в романе «нежных, клейких листочков» (с. 17), одной из деталей пробуждающейся природы (а вместе с тем пробуждения чувств героя), если бы они не были специально отмечены Шмелевым в его пушкинской речи «Заветная встреча»: «Это словесное волшебство, эта легкость творческого дыхания – сродни правде души народной, разлитой в русской песне, нигде неповторимой». И далее, процитировав стихотворение «Еще дуют холодные ветры…», писатель восклицает: «Вот откуда – знаменитые „клейкие листочки“ Достоевского… – из пушкинской стихии, из народной[388]».
Но тогда становится понятным, что в пейзаже, открывающем роман Шмелева, вовсе не случайно появляется «проталинка в лесу» (ср. у Пушкина: «Только что на проталинах весенних / Показались ранн(ие) цветочки» – III, 106). И цветочки появятся в романе – это прежде всего неоднократно сюжетно акцентированный букетик подснежников, подаренных герою Пашенькой, – собранный автором романа, несомненно, все с тех же пушкинских – народных – «проталин весенних». В свою очередь, цветочки рождают стихотворный отклик Тонички:
Боже, как это хорошо!.. «Ты мне даешь намек… Что полевой цветок… Увянет под косой жестокой! Я буду горевать о деве синеокой!» Конец, больше ничего! Все. Но почему – увянет под косой? Очень понятно, потому что… (с. 32).
Это отсылка (автора, а не рассказчика) к тексту батюшковского стихотворения «Выздоровление» и одновременно к пушкинскому примечанию к нему; по мнению Пушкина, это «одна из лучших элегий Батюшкова», в которой, однако, есть неточность:
Не под серпом, а под косою: ландыш растет в лугах и рощах – не на пашнях засеянных (XII, 260).
У Шмелева в данном случае просто «полевой цветок», но и о ландыше он не забудет: с ландышем будет сравнивать Тоничка другую свою героиню, Серафиму, в письме к которой напишет: «прелестны, невинны, как ландыш весны» (с. 210). И собираясь на свидание с ней, герой намеревается взять с собой садовый ландыш, чтобы потом как бы случайно якобы найти его на лугу. Он забывает захватить с собой цветок, но, целуя руки любимой, восторженно ощущает их «поэтический» запах («совсем ландышами, ландышами… – шептал я») и слышит в ответ: «Вы угадали. Я всегда мою руки ландышевой водой. Это очень гигиенично» (с. 212).
И снова ландыши, настоящие, природные, увидит выздоравливающий герой в Троицын день у своей постели – это опять букетик, собранный Пашей. В тот день состоится последнее с ней свидание; она, исполняя обет, отправится в монастырь. И прощальное воспоминание о Паше будет навсегда слито с ее цветами:
Она нагибается к ландышам долго-долго. (…) Она отрывает лицо от ландышей, смотрит, ко мне идет. (…) Она вскакивает с кровати и начинает прибирать в комнате. Ставит на столик ландыши. Смотрит на меня как-то странно—ивот, начинает опускаться, опускаться…(с. 237).
Поистине: «Как ландыш под серпом убийственным жнеца / Склоняет голову и вянет…».[389]
Образу же Серафимы все время сопутствует тема фальши: ошибки в написании чувствительных слов, гигиеническая вода, искусственный глаз, скрытый за голубыми стеклами пенсне (ср. с этим васильковые глаза Паши). Прежде чем герой узнает имя «прекрасной незнакомки», он восхищен ее голосом, «мелодичным, похожим на звуки арфы» (с. 37). Казалось бы, тем самым намечается пушкинская перспектива лирической темы: «И внемлет арфе Серафима (ы)…». Но еще до того, как это имя впервые прозвучит в романе, появится эпизодический персонаж вульгарной