арфистки Гашки:
Я эту арфистку видел. Ее увозили на извозчике, простоволосую, в красной шали, а на подножке стояли городовой и дворник. Арфистка Гашка дрыгала ногами в голубых чулках, озиралась глазищами и проклинала всех подлецов… (с. 29–30).
И оказывается, Серафима тоже причастна к пародийно-пушкинскому миру, как и вся ее компания, что в романе специально отмечено:
Я услыхал бешеный рев студента:
О, Серафима,
О Херувима!.. (с. 150–151).
И все это вместе помогает понять простонародное звучание имени другой, подлинной героини – Паши. Она в явном литературном родстве с героинями из простонародья (Парашами) поздних поэм Пушкина (недаром детская влюбленность героя, «деревенская девочка лет восьми», тоже носит пушкинское имя Таня – с. 53).
Сюжет романа Шмелева кажется с самого начала сориентированным на повесть И. С. Тургенева «Первая любовь», но это лишь внешний план намеченных автором коннотаций. Созданное на чужбине произведение Шмелева одухотворено прежде всего иной «первой любовью»:
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет.[390]
В отличие от героя тургеневского произведения, в душе шмелевского юноши происходит борьба двух чувств: преклонения перед книжной героиней Серафимой и непосредственного восхищения Пашей, ставшей первой его музой («прекрасной из муз»).[391] Заново переживая в эмиграции юношеские воспоминания, писатель попадает в тон Пушкину:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, в гонень (?) [и] в степях
Мои утраченные [годы].
…
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые —
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом —
И стерегут – и мстят мне оба —
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба (III, 651).
«История любовная» написана в жанре романа воспитания, запечатлевшего мужание чувств юного героя прежде всего под знаком Пушкина.
«Особенность всякого произведения искусства и литературы, – заметил Г. М. Фридлендер, – состоит в том, что оно не умирает вместе со своим создателем и своей эпохой, но продолжает жить и позднее, причем в процессе этой позднейшей жизни исторически закономерно вступает в новые отношения с историей. И эти отношения могут осветить произведение для современников новым светом, могут обогатить его новыми, не замеченными прежде смысловыми гранями, извлечь из его глубины на поверхность такие важные, но еще не осознававшиеся прежними поколениями моменты психологического и нравственного содержания, значение которых впервые и могло быть по-настоящему оценено лишь в условиях последующей, более зрелой эпохи. Так произошло и с творчеством Пушкина».[392] За реалистической точностью картин российского прошлого в романе Шмелева звучит, как это обычно для творчества русских зарубежных писателей, не только ностальгическое воспоминание, но и мечта об обретении утраченной родины – та же, что публицистическим языком выражена в юбилейной пушкинской речи И. С. Шмелева:
Теперь уже вещий смысл мы видим в той, «с которой образован Татьяны милый идеал…».
О много, много рок отъял!..
Да, много. Мы влачимся в «пустыне мрачной», мы томимы «духовной жаждой», но вот Серафим нам на перепутье – Пушкин. Мы должны отдать ему сердце и принять в отверстую грудь – «угль, пылающий огнем» – его любовь к России, – веру в Нее:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни.
И тогда всё поймем. И обретем, наконец, единство.[393]
Зощенковский Пушкин
Тема «Зощенко и Пушкин» в исследовательской литературе ограничивалась одним сюжетом: анализом «шестой повести Белкина», созданной в преддверии пушкинского юбилея 1937 года. Между тем пушкинские мотивы в творчестве писателя возникали неоднократно. Имеет смысл проследить их развитие и попытаться в этом контексте рассмотреть его повесть «Талисман».
Впервые о Пушкине Зощенко печатно высказался в 1924 году, отвечая на анкету в связи со 125-летием со дня рождения поэта:
Пушкин для меня замечательнейший писатель и умнейший человек.
Для современников Пушкин явление не ахти какое: гражданин он плохой и доблестных заслуг перед Революцией у него нету.
В современном плане это звучит убийственно. И современники таких не одобряют.
Впрочем, Пушкина можно причислить к героям труда. И тогда снова и по-прежнему доброе имя Пушкина выглядит торжественно и неплохо.[394]
По стилю и по духу этот откровенно ёрнический ответ выдержан в обычной манере «серапионовых братьев» в соответствии с их декларациями и автобиографиями, в которых неизменно подчеркивалось ироническое отношение к призывам марксистской критики быть современными и актуальными. Следует отметить две «реминисценции», содержащиеся в зощенковской эскападе. Первая связана с известным выговором А. А. Краевскому за отклик на смерть Пушкина, напечатанный в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» («Солнце нашей поэзии закатилось» и проч.). Попечитель Санкт-Петербургского округа М. А. Дондуков-Корсаков на следующий день отчитал журналиста: «Я должен вам передать, – сказал попечитель Краевскому, – что министр (Сергей Семенович Уваров) крайне, крайне недоволен вами (…) что за выражения! „Солнце поэзии!!“ Помилуйте, за что такая честь? „Пушкин скончался… в середине своего великого поприща!“ Какое это поприще? Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще!..»[395]
Далее же у Зощенко содержится ироническая перифраза строк «Медного всадника», где характеризовался «просто гражданин столичный»:
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне, где-то служит (…)
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь (…)
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов (…) (V, 138–139).
Спустя тринадцать лет ответы Зощенко на вопросы анкеты о Пушкине звучали серьезнее и аналитичнее:
Я познакомился с творчеством Пушкина в гимназии, в школьной программе, но сказку «О золотой рыбке» знал с пятилетнего возраста.
Все сочинения Пушкина мне дороги сейчас в одинаковой степени, но по силе восприятия (сколько я помню) наибольше всего меня поразили письма поэта и повести Белкина.
В творчестве Пушкина я наибольше всего ценю необычайно кратко и просто, с большой художественной силой и убедительностью излагать свои мысли.
Меня больше всего интересовал огромный аналитический ум Пушкина, что наряду с высоким поэтическим направлением создало гениального писателя.
Наиболее трагический момент в его жизни – это, по-моему, катастрофа его молодой философии и невозможность (практически) осуществить новую в условиях его придворной жизни. Однако, были все внутренние предпосылки создать свою жизнь на новых основаниях. Это было видно по начатым литературным работам. По этим работам можно видеть, какую правильную (литературную) позицию занял поэт, подходя к сорокалетнему возрасту. История литературы имела бы роман о Петре I и целый ряд исторических работ в той художественной форме, которая была бы показательна в наши дни.
Влияния Пушкина (в прямом смысле) на мою работу не было. Но многие сочинения его всегда для меня были идеальными образцами. И благодаря этому в своей работе я всегда стремился к краткости, занимательности и простоте. В этом (техническом) отношении влияние Пушкина на мою работу значительно.[396]
В ответе этом подспудно развита тема, намеченная в книге «Возвращенная молодость», написанная Зощенко на пороге собственного сорокалетия. Характерно, что в ней феномен Болдинской осени писатель объяснял переключением житейских переживаний Пушкина на творчество, «переламыванием» эмоций в литературную работу. Нельзя не заметить, что теперь, в 1937 году, готовясь к работе над книгой «Ключи счастья»,[397] Зощенко существенно переосмысляет проблему «возвращенной молодости», переводя ее из чисто психологического регистра (обретение психического здоровья, преодоление неврастении) в русло раздумий о творчестве как панацее от гибельного влияния политического режима. Наступил 1937 год, год небывалого по государственной опеке пушкинского юбилея и пика сталинских репрессий. В преддверии юбилея Зощенко и создает «шестую повесть Белкина», откликаясь на пушкинское произведение, в наибольшей степени поразившее его.
Не случайно из всего пушкинского наследия писатель выделил «Сказку о рыбаке и рыбке» и «Повести Белкина». В первом из этих произведений выведен тип ненасытного стяж