ателя, который часто станет героем сатирика. Возможно, персонажи пушкинских повестей поразили его именно по контрасту. Это вполне обыкновенные люди, обыватели, но ведущие себя в высшей степени достойно. И в этом смысле они чем-то близки Пушкину, каким он предстает в своих частных письмах.
Было бы наивно думать, что в «Талисмане» Зощенко решал задачи чисто стилистической учебы. Все творчество его середины 30-х годов, с его устремленностью к «серьезным жанрам», противоречит такому устоявшемуся в критической литературе допущению.
Впрочем, тут необходимо вновь вернуться на десять лет назад, когда Зощенко написал первую свою «повесть Белкина». В специальном пушкинском номере журнала «Бегемот», посвященном 90-летию со дня смерти поэта, был напечатан его рассказ «Гроб (из повестей Белкина)».
Девяносто лет назад помер на дуэли Александр Сергеевич Пушкин. Вся Россия, можно сказать, слезы льет в эту прискорбную годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается Иван Федорович Головкин…
Дело в том, что Головкин после долгих мытарств получил, наконец, свою собственную комнатку.
А время, конечно, идет. Вот уже 87 годовщина ударяет со дня смерти нашего дорогого поэта. Потом 88.
На 89 годовщине разговоры, конечно, поднялись в квартире. Пушкин, дескать. Жил, дескать, в свое время поэт в этом помещении. Осчастливил, так сказать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо было бы в силу этого какую ни на есть досточку приклепать с полным обозначением в назидание потомству.
Иван Федорович тоже сдуру принял участие в этой дощечке на свою голову…
Пришла комиссия пушкинистов и выселила всех обитателей квартиры.
Головкин, это верно, очень ругался. Крыл. Выражал свое мнение открыто, не боясь последствий.
– Что ж, говорит, это такое? Ну пущай он гений. Ну пущай стишки сочинил: «Птичка прыгает на ветке». Но зачем средних людей выселять? Это же утопия, гроб, если всех жильцов выселять…
Так и мается обиженный Головкин, осмотрительно подыскивая ныне такую комнату, где не жили никакие знаменитости. Казалось бы, можно было и посочувствовать герою-неудачнику. Но почему-то не хочется. Есть в нем какая-то отталкивающая фанаберия (недаром он пыжится, называя себя «средним человеком») и чисто коммунальное отношение к «гениям»: сначала из-за похвальбы (мол, вот кто в моей комнате жил!) он желает повесить «досточку», потом же «кроет»:
А это верно: как это некоторые гении легкомысленно поступают – мотаются с квартиры на квартиру переезжают. А после какие печальные результаты.
Да вот недалеко ходить, в наше время наш знакомый поэт Митя, Дмитрий Михайлович. Да он за последний год не менее 7 комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.
А ведь может, он, черт его знает, гений.[398]
Юмористический пуант «за неплатеж» рассчитан на непосредственную реакцию читателя. Но ведь примерно столько же петербургских квартир за тридцатые годы сменил и Пушкин – в поисках удобного и недорогого жилья. Тоже по-своему – «за неплатеж»…
Рассказ «Гроб» первоначально входил в своеобразную дилогию: тремя страницами выше в том же выпуске журнала были напечатаны стансы названного в конце рассказа по имени-отчеству Д. М. Цензора.[399] В стихах этих тоже был запечатлен «кухонный» взгляд на поэта:
За прелесть песни величавой
Его «тридцатые года»
Венчали дружеством и славой,
Еще двусмысленной тогда.
Развязный франт, среди пирушки,
Страдая слабостью башки,
Просил: «Ану, милейший Пушкин,
Продекламируй, брат, стишки!..»
Какой-нибудь Фаддей Булгарин,
Фискал, критический червяк
Шипели: «Пушкин не бездарен,
Но недоучка и маньяк!» (…)
Он беден был, а это тоже
Позор для «света» и жены.
(Кто хочет властвовать, не может
Носить протертые штаны)…
В своих юморесках Зощенко довольно часто травестировал классику. Уже сами заголовки ряда его рассказов предвосхищали юмористический эффект: «Живой труп», «Семейное счастье», «Тяжелые времена», «Анна на шее», «Опасные связи», «Бедная Лиза», «Страдания молодого Вертера»… В «Анне на шее» в петербургском пейзаже, преломленном через восприятие постового, блеснет вдруг своей нелепостью в контексте фразы пушкинский эпитет:
Любуется, может, на монументальные здания, поглядывает на темные невские воды с их державным течением, думает, может быть, сколько там, черт возьми, разной лишней рыбы и черт знает чего в глубине.[400]
Поэма «Медный всадник» явственно откликнется в рассказе «Утонувший домик»: досочка с уровнем воды во время наводнения 1924 года жильцами перебита на верхотуру, дабы ее не сорвали озорники. В рассказе «Грустные глаза» смешно зазвучат пушкинские строки, разбитые «под Маяковского»:
Коммунальная же пушкиниана отзовется в 1937 году в юмореске «В пушкинские дни», состоящей из двух речей о поэте, произнесенных управдомом. Они обнаруживают слабое знакомство подневольного оратора с жизнью и творчеством Пушкина, но пронизаны актуальными задачами дня: «С чувством гордости хочется отметить, что в эти дни наш дом не плетется в хвосте событий. Нами (…) приобретен (…) гипсовый бюст великого поэта», который «установлен в конторе жакта, что, в свою очередь, напоминает неаккуратным плательщикам о невзносе квартплаты». Память о Пушкине – опять же в духе времени – оборачивается выпадом против современных поэтов:
Еще, знаете, хорошо, что в смысле поэтов наш дом, как говорится, бог миловал. Правда, у нас есть один квартирант, Цаплин, пишущий стихи, но он бухгалтер и вдобавок такой нахал, что я прямо и не знаю, как я буду о нем говорить в пушкинские дни.
Цаплин требует переложить ему печку («Я, – говорит, – через нее угораю и не могу стихов писать») и вызывает тем самым праведный гнев управдома: «Откровенно говоря, я на месте Дантеса этого Цаплина ну прямо изрешетил».
И еще одна настойчиво варьируемая деталь юбилейного пушкинского произведения: как в рассказе «Гроб», всё как-то и здесь некстати всплывают стихи о птичке. Управдом то с умилением вспоминает произведение своего сынка: «Мы, дети, любим то время, когда птичка в клетке, / Мы не любим тех людей, кто враг пятилетке», то декламирует стихи из оперы «Пиковая дама»: «Я хотел бы быть сучочком», – и когда его уличают в неточности, восклицает: «Ну если эти стихи „Если б милые девицы все могли летать как птицы“ не Пушкина, то я уж не знаю, что про праздник подумать», – то вспоминает: «помню, знаете, у нас в классе задали выучить одно мелкое, ерундовое стихотворение Пушкина. Не то про веник, не то про птичку или, кажется, про ветку»».[402]
«Птичку в клетке» любит сын управдома. Пушкин же, как известно, любил выпускать птичку на волю.
Все эти детали, воссоздающие атмосферу бестолкового официоза, кажутся гротесковыми. Если же учесть массовость пушкинских мероприятий того года, декретированную сверху, то жактовские доклады предстают колоритной чертой времени. Первый из этих «докладов» был напечатан впервые в журнале «Крокодил» под названием «На Малой Перинной, 7. Речь, произнесенная на собрании в жакте по Малой Перинной улице, № 7, в дни пушкинского юбилея», под псевдонимом «Заслуж. деят. М. Коноплянников-Зуев». Концовка этой юморески в первой публикации была несколько иной (более пространной), нежели в последующих перепечатках рассказа в составе сборников:
Лично мне нравятся его лирические стихи из «Евгения Онегина»: «Что ты, Ленский, не танцуешь» – и еще одно дивное стихотворение:
«Пущай погибну я, но прежде
Вкушу волшебный яд желаний,
Упьюсь несбыточной мечтой…».
Другой актер как запоет, аж слезы навертываются на глазах, вот он как гениально пишет.
Голос с места. Это не стихи Пушкина.
– То есть как это «Евгений Онегин» – не стихи Пушкина? Что ж это по-вашему Лермонтов написал?
Голос с места. Это оперные арии, а у Пушкина этого нету.
– Разве нету? Ая думал: они из Пушкина поют. Вот так номер! То-то я и гляжу: что такое, некоторые оперные арии опошляют действительность.
Другой актер как заверещит тенором: «Куда, куда вы удалились», и как-то, знаете, слабина чувствуется. Пушкин, думаешь, так бы не написал.
Голос с места. А вот это как раз стихи Пушкина.
– Разве? Ну тогда, значит, все от актера зависит. Естественно, тот заголосит своим козлетоном – и сразу у него посредственно получается. Только вводит в заблуждение зрителей. Нахал такой. А что касается «Пиковой дамы», то я уж теперь прямо и не знаю, что и думать. Я думал: они из Пушкина поют. Но вот сейчас, знаете, срочно перелистываю однотомник и вижу: «Пиковая дама» – проза. Вот так номер! Это, откровенно говоря, жаль, потому что из Пушкина мне наибольше всего затрагивает сердце гениальное четверостишие:
«Если бы милые девицы,
Все могли бы летать, как птицы…».
Это правда: Пушкин силен не только своими стихами. А он в другой раз так завернет сюжет, так мое почтение. Взять ту же «Пиковую даму». Там очень есть сильные моменты, которые и без всяких стихов представляют известную ценность. Тот же Герман в «Пиковой даме» входит с пистолетом в руках к старой графине и ей поет: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой». Старухе, конечно, это беспокойно, и она трагически умирает. И то, что эти стихи не Пушкин написал, это дело не меняет. И гениальное произведение остается на сценической высоте.