И точный адрес в заглавии журнальной публикации, и продемонстрированные выше обмены репликами кажутся вовсе не придуманными. Гротесковые гримасы пушкинского юбилея были чертой времени. Вот лишь один пример – стихотворение, напечатанное в многотиражке:
…Как жаль, что Пушкин
Из века прошлого, из тяжкого былого
Со всем богатством звуков, грез и мыслей
Еще в страну социализма не пришел,
Чтобы родиться вновь
На той же, может быть, Немецкой
В семействе сталевара и парашютистки.
А может быть! Среди ребят,
Зарегистрированных переписью нашей,
Он в школе слушает о Сталинском канале
И, кудри сжав, нетерпеливо смотрит
Перед собой еще на сотню лет.
Тетрадка перед ним, он пишет о канале…[404]
Вот в таком контексте следует вновь перечитать и «шестую повесть Белкина» Зощенко. В исследовательской литературе повесть «Талисман» рассматривается исключительно как стилистический эксперимент писателя, как желание его отстраниться от утвердившейся в его творчестве юмористической манеры и художественными средствами понять секрет простоты и изящества пушкинского стиля. Правда, результаты этого соревнования оцениваются разными авторами двояко: одни доказывают мастерство Зощенко как стилиста,[405] другие акцентируют внимание на вольное или невольное вторжение в повесть чисто зощенковских стилистических приемов.[406]
Не повторяя отдельных наблюдений, подтверждающих тот или иной тезис, отметим, что «Талисман» представляет собою разительный рецидив «серапионовских» заветов. И в плане интереса к самой технике литературного произведения (как сделана «повесть Белкина»?), и в смысле антитенденциозности литературного творчества, что особенно заметно в сравнении с массовой юбилейной литературой о Пушкине, о которой шла выше речь. Сохраняя характерные черты пушкинского стиля (стремительность и динамичность рассказа, основанного на приеме монтажа, простоту синтаксических форм, снятие заданной вначале атмосферы таинственности), Зощенко, конечно, этот стиль утрирует – думается, вполне сознательно.
Приведем характерную деталь. «"Пуля ударила ему в подбородок и засела в мозгу; смерть была мгновенно, и прекрасна – Такая вполне современная литературная «изысканность» невозможна у Пушкина» – считает И. Сац. Показательна невольная ошибка критика – у Зощенко говорится: «смерть была мгновенна и ужасна». Он «поправляет» известное пушкинское замечание о гибели Грибоедова: «она была мгновенна и прекрасна» (VIII, 461). Здесь налицо именно зощенковская утрировка, как и во всей повести, но ни в коем случае не «антитеза» Пушкину, как расценивает повесть «Талисман» Б. Сарнов:
Зощенко явно скромничал (или нарочито темнил), говоря, что чувства, свойственные человеку иной эпохи, «вероятно, дали некоторый иной оттенок его повествованию». Тут дело не в оттенках. «Шестая повесть Белкина», по сути дела, представляет некую художественную антитезу Пушкину, мироощущению и мировосприятию человека пушкинской эпохи.[407]
С этим никак нельзя согласиться.
Обратим внимание на заглавие и эпиграф. Первое, как это верно отмечено Т. А. Корованенко, вызывает в памяти пушкинскую «тему-символ», не раз возникающую в его лирике. Эпиграф же – действительная цитата из «оды нравоучительной» М. М. Хераскова «Знатная порода». Имеет смысл напомнить все четверостишие, которое именно в опущенной определяет писателем концовке своей, как нам кажется, подспудную цель стилизации «под Пушкина»:
Не титла славу нам сплетают,
Не предков наших имена, —
Одни достоинства венчают,
И честь венчает нас одна.[408]
Вся же «нравоучительная ода» явственно перекликается с начальными строками первой части поэмы «Медный всадник», некогда пародированными сатириком в ответах на пушкинскую анкету 1924 года.
Ясно же, что основной темой повести, воспроизводящей мироощущение и мировосприятие человека пушкинской эпохи, является честь – понятие, ныне забытое, ушедшее вместе с дворянским укладом жизни. В набросках статьи о дворянстве Пушкин специально подчеркнул: «Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще)» (XII, 139).
Именно честь и становится хранительным талисманом поручика Б. Недаром в предисловии к «шестой повести Белкина» Зощенко замечает:
В заключение хочется мне сказать, что в основу моей повести положен подлинный факт, благодаря чему взыскательный читатель может прочитать мою работу и без проекции на произведения Пушкина.[409]
«Подлинный факт» (был он или не был – неважно!), как вполне очевидно, заключается в нежелании человека чести носить награду, полученную от верховной власти (в повести – из рук великого князя Константина). Зощенко, участнику Первой мировой войны, мог быть известен подобный факт. Проецируя же эту ситуацию на сталинскую эпоху середины 1930-х годов (одной из примет которой была орденомания), можно понять, в чем заключалась подлинная «серапионовская антитенденциозность» повести Зощенко, невписанность его творчества вообще в официозную литературу, за что на него и обрушилось в 1946 году наказание. Дело, наверное, заключалось в том, что основным «антигероем» сатиры Зощенко при всех бесчисленных модификациях этого типа был «средний человек» (иными словами, посредственность), не просто некультурный и пыжившийся, но начисто лишенный талисмана чести.
Набоков – соавтор Пушкина
Большая часть задуманных Пушкиным произведений оказалась им не завершена, что не могло не провоцировать разных авторов закончить начатую поэтом работу. Особое внимание в этом отношении всегда привлекала пушкинская пьеса о Русалке. Беловой автограф ее обрывается на встрече Князя со своей дочерью, Русалочкой, возгласом: «Откуда ты, прекрасное дитя?»
Как известно, Пушкин в работе над своей драмой ориентировался на популярную комическую оперу венского драматурга Карла Фридриха Хенслера (музыка Фердинанда Кауера), которая часто давалась на петербургской сцене как на языке оригинала, так и в переделке Николая Краснопольского на русский язык. В библиотеке Пушкина сохранился изданный экземпляр русской версии данной комической оперы, представленной вслед за немецким оригиналом в трех частях.[410] Каждая из этих частей завершается в хрустальном чертоге на дне Днепра.
Такая концовка впоследствии представлялась предопределенной и для всех последующих «продолжателей» пушкинской пьесы. «Как жаль, – сокрушался в свое время В. Г. Белинский, – что эта пьеса не кончена! Хотя конец ее и понятен: князь должен погибнуть, увлеченный русалками, на дне Днепра. Но какими бы фантастическими красками, какими бы дивными образами все это было сказано у Пушкина – и все это погибло для нас!»[411]
Первым задумал окончание пушкинской «Русалки» А. Ф. Вельтман, в конце 1830-х годов переложивший стихами сцену встречи Князя с Русалочкой и составивший план еще нескольких сцен. Впрочем, вельтмановская трактовка была обнародована лишь в конце XIX века.[412] С 1856 года на сценах ставилась опера А. С. Даргомыжского, завершением которой стало возмездие неверному Князю: «Мельник сталкивает его в воду. Снова дно Днепра. Русалки влекут князя к ногам своей повелительницы».[413] В 1866 году было опубликовано окончание пьесы, сочиненное Антонием Крутогоровым (т. е. А. И. Штукенбергом).[414] Здесь также русалки унесли Князя на дно Днепра. Впрочем, после проведенной ночи там он возвращался домой, но затем умирал от тоски по прежней возлюбленной. Спустя еще 11 лет появилось «сочинение И. О. П.» (т. е. А. Ф. Богданова).[415] Наконец, в 1897 году в «Русском архиве» было напечатано скандальное окончание пьесы, выданное за подлинный пушкинский текст, якобы записанный со слов поэта по памяти неким Д. П. Зуевым, на самом же деле варьирующее интерпретации Богданова и Штукенберга.
Такова вкратце история попыток завершить пушкинскую пьесу, предпринятых до В. В. Набокова. История эта в общих чертах была ему, несомненно, знакома хотя бы по суворинскому изданию «Подделка „Русалки“ Пушкина: Сб. статей и заметок» (СПб., 1900), выпущенному в связи с упомянутой выше фальсификацией Зуева.
Очевидно, должен был существовать какой-то мощный личный позыв обратиться к пушкинской пьесе, чтобы предпринять очередную попытку ее окончания. Конечно, Набокову был известен особый интерес к «Русалке» В. Ф. Ходасевича, неоднократно возвращавшегося к автобиографическому подтексту пушкинской пьесы, в которой якобы была запечатлена жизненная драма, связанная с «крепостной любовью» Пушкина и замаскированная «притворным подражанием опере Краснопольского, главные очертания которой столь роковым образом оказались удобными для такой маскировки».[416] Однако нет оснований предполагать, что Набоков разделял данную версию Ходасевича. Заметим, что в романе «Дар» в первой (не состоявшейся на самом деле) беседе Годунова-Чердынцева с Кончеевым в уста последнего вложена, в частности, реплика с упоминанием пушкинской «Русалки», горячо парированная героем: