Собственно, именно испытание заветами чести (см. эпиграф к повести: «Береги честь смолоду») стимулирует мужание недоросля Петра Гринева. Вырвавшись из-под домашней опеки, Петруша в молодеческом загуле проигрывает крупную сумму гусару Зурину. По законам дворянской чести он обязан этот долг выплатить, а потому грубо приказывает Савельичу отдать сторублевый проигрыш. Но чувствуя себя виноватым перед опекуном, Гринев дает слово «без его согласия не располагать ни одною копейкою». На следующий день Савельич отказывается дать полтину вожатому. «Я не мог спорить с Савельичем, – вспоминает рассказчик. – Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды то, по крайней мере, из очень неприятного положения. Хорошо – сказал я хладнокровно; – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп"» (VIII, 291).
Если бы дело обошлось полтиной, едва ли (тут же ее пропив) Пугачев запомнил бы молодого барчука и уж во всяком случае не оценил бы любопытных его взаимоотношений с крепостным дядькой. Впоследствии же это не только спасло герою жизнь, но и определило его «странную дружбу» с предводителем крестьянского восстания. «Я не мог не подивиться, – вспоминает мемуарист, – странному сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!» (VIII, 329). Заячий тулуп неоднократно еще будет упомянут в повести, давая комическую огласовку нешуточным событиям, а потом Пугачев возместит подарок, подарив Гриневу «шубу с царского плеча» (овчиный тулуп) и удержанную рачительным дядькой полтину (правда, прибранную к рукам казачьим урядником).
Любопытно, что курьезный «счет Савельича» (где был отмечен и тулупчик) не совсем выдуман писателем, а стилизован под подлинный документ, сохранившийся в пушкинских материалах о пугачевщине.[535]
Такого же рода житейские подробности всегда интересовали Пушкина в работе над историческими трудами: яркий, необычный, но подлинный случай позволял зримо представить отдаленную во времени эпоху. Несколько десятков таких анекдотов зарегистрировано Пушкиным в его набросках «Истории Петра».
Приведем из них лишь один: «См. в Голикове, – помечает историк, – разговор его с министром».
Вот что Пушкин в данном случае имел в виду:
Я не могу удержаться, чтоб не внести сюда говоренного министрами нашими сему Шведскому Фельдмаршалу.
– Конец (говорили они), или лучше сказать намерение, всем войнам есть мир.
Но к чему мир служить может, ежели он не не безопасен и постоянен быть не может, пока земли и области перемешаны суть. Ибо сие возбуждает желузию (ревность), и наименьшие поступки, которая одна сторона чинит, натуральным образом другое худое мнение дать имеют. Ибо скоро сия желюзия и причины к ней пресекутся, то необходимо истинная и верная дружба воспоследовать имеют. Особливо ежели между обоими потентатами никакой персональной ненависти нет. (…) А насупротив соединение между Россиею и Швецею на взаимном интересе основано, и так вечно пребудет…[536]
Нельзя не увидеть в этой помете давнишних размышлений Пушкина о «вечном мире».
В «Камчатских делах», последнем своем творческом замысле, писатель особо отмечает «пространную повесть», изложенную в «Описании земли Камчатской» С. П. Крашенинникова, – о невероятной судьбе двух японцев, плененных пятидесятником Щетинниковым, об их длительных злоключениях, завершенных в Петербурге.
…В 1734 году по указу ее императорского величества отданы они в кадетский корпус иероманахам для учения христианскому закону, а потом сподоблены святого крещения октября 20 объявленного году, в церкви Воскресения господня, что в кадетском корпусе; и Соза наречен Козмою, а Гонза Даминианом. В 1735 году Даминиан отдан в Александровскую семинарию для обучения российской грамоте, а вскоре потом оба присланы по указу в Академию Наук для учения по рассмотрению Академии. В 1736 году последовал указ, чтоб японцы не токмо российскому языку обучались, но и своего бы не забывали, и для того обучали своему языку малолетних из российского народу, которым к ним определить велено. По которому указу помянутое учение до кончины их и происходило, а скончался Кузьма сентября 18 дня 1736 году на 43 году от рождения; а Дамиан в 1739 году декабря 15 дня и погребен первый у церкви Вознесения господня, что на Адмиралтейской стороне, а другой в Калинкиной. Для памяти сего случая, что из столь отдаленного места были люди в России, приказала Академия срисовать их, и снять алебастровые формы, которые в императорской кунсткамере поныне находятся.[537]
Это тоже анекдот, но проясняющий, от противного, духовное устремление Пушкина к тем временам, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».
Творческие искания Пушкина в области прозы могут показаться, на первый взгляд, хаотическими и разнородными. Это отчасти объясняется тем, что именно в этой области Пушкин особенно часто экспериментировал, предвосхищая откровения будущих литературных эпох. Однако, как нам представляется, существовала постоянно действующая тенденция, общая для подавляющего большинства его замыслов. Начав путь прозаика как мемуарист, он в большей степени, нежели какой-нибудь другой писатель, оценил художественную выразительность документов, преломленных через живое отношение личности, этой эпохой сформированного.
Художественный документализм и был тем новым качеством, которое составляло основное направление творческих исканий позднего Пушкина.
Навстречу Радищеву
В конце 1833 года Пушкин вернулся в Петербург из своего самого длительного путешествия по России. Собирая материалы для «Истории Пугачева», он посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Уральск, Оренбург, затем заехал на полтора месяца в нижегородское имение Болдино, где, как и три года назад, ему хорошо поработалось.
Вскоре по возвращении он завел еще две рабочие тетради. Это свидетельствовало о возникновении новых, рассчитанных на длительный срок замыслов. В альбоме в виде портфеля с замочком 24 ноября он начал вести дневник. В другом альбоме (ПД 846), которому суждено было стать последней его рабочей тетрадью, 2 декабря карандашом начал писать: «Более 15 лет не бывав в П. Б. и…» – зачеркнул начатую фразу, а потом, уже без помарок, записал первый абзац нового произведения:
Узнав, что новая московская дорога совсем окончена, я вздумал съездить в П. Б., где не бывал я более пятнадцати лет. Я записался в конторе поспешных дилижансов (которые показались мне спокойнее прежних почтовых карет) и 15 октября, в десять часов утра, выехал из Тверской заставы (ПД 846, л. 1).
При анализе этого произведения прежде всего нужно решить несколько «формальных» (в сущности, текстологических) вопросов: оно закончено или нет? предназначалось ли оно в печать? какой текст – черновой или беловой – в большей мере отражает собственные взгляды Пушкина?
О том, что эти текстологические проблемы до сих пор не решены, свидетельствует беспрецедентное эдиционное решение, принятое в Большом академическом издании, в XI томе которого, в основном корпусе, текст воспроизведен по черновым, а вслед за тем и по беловым рукописям. Такое решение означало, что, по мнению редколлегии, окончательный текст остро публицистического сочинения был Пушкиным сознательно искажен в угоду предстоящего его цензурования, в то время как черновая рукопись выражала более откровенные политические взгляды автора.
Но если так, то, значит, данное произведение Пушкину представлялось завершенным и готовилось для печати. О том же свидетельствует и авторизованная его копия (ПД 1109), в которой были опущены главы «Слепой», «Русское стихосложение», «Медное (рабство)», «О ценсуре». Указано это произведение и в пушкинском перечне статей, предназначаемых для «Современника».[538] Едва ли в таком случае Пушкин считал, что в предназначенном для публикации сочинении его взгляды искажены.
Произведение, однако, так и осталось при жизни автора неопубликованным и даже неозаглавленным (оно получило редакторское название «Мысли на дороге», позже – «Путешествие из Москвы в Петербург»). Вероятно, потому, что в 1837 году ему уже не довелось выпускать очередные тома своего журнала, которым он занимался вплоть до отъезда на дуэль 27 января…
Общие очертания сюжета «Путешествия» были так обозначены в конце первой его главы:
Итак, собравшись в дорогу, я зашел к старому моему приятелю **, коего библиотекой привык я пользоваться. Я просил у него книгу скучную, но любопытную в каком бы то ни было отношении. «Постой, сказал мне **, – есть у меня для тебя книжка». С этим словом вынул он из-за полного собрания сочинений Александра Сумарокова и Михаила Хераскова книгу, повидимому изданную в конце прошлого столетия. «Прошу беречь ее, сказал он таинственным голосом. Надеюсь, что ты вполне оценишь и оправдаешь мою доверенность». Я раскрыл ее и прочитал заглавие: Путешествие из Петербурга в Москву. С. П. Б. 1790 году. (…) Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость (…)
Я искренно благодарил и взял с собою Путешествие.
Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В Черной грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург (XI, 244–245).