Грибоедовский эпизод в «Путешествии в Арзрум»
В «Путешествии в Арзрум» Пушкин сообщил, что 11 июня 1829 года близ селения Гергеры произошло событие экстраординарное.
Два вола впряженные в арбу подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» – спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что вы везете?» – «Грибоеда». – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис (VIII, 460).
Состоялась ли на самом деле эта встреча?[545]«1-го мая (1829 г.) – свидетельствовал очевидец, – тело покойного министра привезено было (из Персии) к Джульфской переправе. (…) Устроенные по эриванской дороге карантины замедлили привезение тела его до последних чисел июня месяца: с того времени по 18 июля – день, назначенный для погребения, оно находилось в Артачальском карантине, отстоящем от города (Тифлиса) в трех верстах».[546]
По Григорьеву (а он присутствовал при переправе тела Грибоедова через Араке), уже в Персии прах полномочного министра везли «в трахтраване, обитом белым сукном; гроб (…) самой простой работы был покрыт черным плисом и внутри обит кожею; за трахтраваном вели двух парадных лошадей, и позади ехало сто человек персидской конницы с одним султаном. На русском берегу Аракса тело переложено было в другой гроб и поставлено на дроги. Свиту персидскую сменил батальон наших войск и два орудия».[547]
Российский консул в Тавризе А. К. Амбургер 16 апреля 1829 года писал И. Ф. Паскевичу из Нахичевани:
Узнав, что на днях привезут сюда тело покойного нашего министра, без всякого приличия сану его, я почел своею обязанностию приготовить здесь гроб, балдахин и все потребности для приличного сопровождения тела его в Тифлис.
4 мая он сообщал:
Тело препровождается отсюда через Эчмидзин на Гумри и так далее, с командою, следующею в Джелал-Оглу, и прапорщик тифлисского пехотного полка Макаров провожает оное до Тифлиса.[548]
Грибоедовский эпизод в «Путешествии в Арзрум» строится на грани возможного. На крутой горной дороге гроб мог быть действительно переложен на арбу… Те же «несколько грузин», оказывается, тоже не придуманы… Но почему Пушкин не заметил (не отметил для читателей), что они были одеты в солдатскую форму? Они могли бы невнятно ответить по-русски: «Грибоеда»… Но почему поэт обратился к ним, а не к офицеру?[549]
Как бы то ни было, данная встреча позволила Пушкину дать развернутый психологический портрет Грибоедова.
«Повести Пушкина голы как-то»,[550] – замечал Л. Н. Толстой в 1853 году, имея в виду непритязательность пушкинской прозы, ее чуть ли не протокольную сухость. Повествование у Пушкина, однако, только на первый взгляд просто: в нем постоянно пульсирует некое интеллектуальное напряжение. Оно свежо, потому что парадоксально или, по-пушкински, остроумно – в соответствии с его собственным определением:
Остро(умие)м называем мы не шуточки, столь любезные нашим веселым критикам, но способность сближать понятия и выводить из них новые и правильные заключения (XI, 125).
Это качество пушкинской прозы становится особенно очевидным, если обнаруживается ее полемическая направленность. Чрезвычайно характерен в этом отношении портрет Грибоедова, воссозданный в «Путешествии в Арзрум».
Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – всё в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, – когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только Славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в Московском Телеграфе. Впрочем, уважение наше к Славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав Славы входит ведь и наш голос.
Жизнь Грибоедова был затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию; уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе, и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия: Горе от Ума, произвела неописанное действие и вдруг поставила его на ряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны… (VIII, 461–462).
Парадоксальность первого абзаца – в соотношении кажущегося и сущего; здесь контекст – бытовой, равно для Грибоедова, Наполеона и Декарта. Далее – качественный перелом, арена – историческая, стремительное повествование о нарастающих успехах героя, обрываемое просветленно трагической кодой. И, наконец, последний абзац – отчетливо ориентирующий пушкинский текст на иное жизнеописание Грибоедова.
Дело в том, что биография автора «Горя от ума» – и пушкинские читатели знали это! – появилась в печати, как уже выше упоминалось, оперативно, вслед за известием о гибели драматурга – в журнале «Сын отечества». О реакции современников на бестактную булгаринскую выходку мы можем судить хотя бы по письму М. Н. Загоскина к Н. И. Гнедичу от 14 января 1830 года:
Ты, я думаю, читал биографию Грибоедова, написанную автором «Выжигина» – по мне – умора! Он, потеряв Грибоедова, осиротел навеки! (…) Ах, он собачий сын! Фаддей Булгарин был другом Грибоедова, – жил с ним новой жизнью!! – как не вспомнить русскую пословицу, в которой говорится о банном листе.[551]
Между тем Булгарин и позже не уставал подчеркивать свои дружеские отношения с погибшим. Об этом он постоянно «проговоривался» на страницах своей газеты «Северная пчела». А в начале 1835 года из печати вышла первая часть его романа «Памятные записки титулярного советника Чухина», где тень Грибоедова опять была потревожена в образе одного из персонажей:
Александр Сергеевич Световидов принадлежит к хорошей и старинной дворянской фамилии. (…) В юности Световидова пример родителей и недостаток нравственного образования едва не увлекли на стезю порока и едва не свергнули в бездну разврата, если бы сила ума его и характера не удержала его. (…) В короткое время Световидов прошел всё поприще соблазна и испытал все буйные наслаждения. Но он вскоре опомнился, почувствовал пустоту в сердце и вышел в отставку. Одно неприятное приключение в столице, которое он навлек на себя остатками своих гусарских привычек, заставило его удалиться от света. Семь лет он прожил в уединении, с книгами и с собственным сердцем, вычерпал, так сказать, всю книжную мудрость и, процедив ее сквозь здравый рассудок, сделался истинным философом, сохранив при этом всю любезность светского человека.
Природа наделила его удивительною памятью и необыкновенным даром убеждения. (…) Он имел от природы этот, так сказать, сверхъестественный дар, эту симпатическую силу очаровывать сердца одним взглядом и заставлял верить себе на слово. Привилегия истинного гения! Если бы Световидов был брошен судьбою на поприще политической деятельности, он бы достигнул недосягаемого величия. Он был рожден быть или Бонапартом или Магометом. (…) Когда я познакомился с ним, ему было около тридцати лет от рождения. Он уже с полгода жил в Петербурге, собираясь путешествовать по Европе (…).[552]
На «Записки Чухина» Пушкин намеревался откликнуться в «Современнике» краткой рецензией.
Г. Булгарин в предисловии к одному из своих романов уведомляет публику, что есть люди, не признающие в нем никакого таланта. Это, по-видимому, очень его удивляет. Он даже выразил свое удивление и знаком препинания (!).
С нашей стороны, мы знаем людей, которые признают талант в г. Булгарине, но и тут не удивляемся.
Новый роман г-на Булгарина ни мало не уступает его прежним (XII, 10).
Язвительная эта реплика в пушкинском журнале не появилась, может быть, потому, что в первом выпуске его было напечатано «Путешествие в Арзрум», где в кратком жизнеописании Грибоедова уже содержался внятный отклик на этот роман и прямо целил в прилипчивых к славе мемуаристов («Впрочем, уважение наше к Славе…»).
В традициях дидактического романа с его «нравственной тенденцией» булгаринский Световидов проходит обычный путь от «заблуждений молодости» к раскаяньям рассудка и становится «порядочным человеком». Для Пушкина же Грибоедов – истинный сын своего века, гениальные задатки вполне проявивший и в поэтической, и в государственной деятельности.