С другой стороны, пушкинский портрет Грибоедова отчетливо сориентирован на статью К. Н. Батюшкова «О характере Ломоносова»:[553]
… Наблюдателю философу приятно было бы узнать некоторые частные подробности жизни великого человека: познакомиться с ним, узнать его страсти, его заботы, его печали, наслаждения, привычки, странности и самые пороки, неразлучные спутники человека (…);
Воображение и сердце часто увлекали его в молодости: они были источниками его наслаждений и мучений, неизвестных обыкновенным людям (…);
К сожалению, немного подробностей дошло до нас, и почти все исчезло с холодными слушателями. Одни великие души чувствуют всю важность дружеских поверений знаменитого человека, их современника (…);
Рихманумер прекрасной смертию (это собственное выражение Ломоносова).[554]
Вероятно, сознательная эта перекличка, по мысли Пушкина, должна была оттенить универсальность дарований Грибоедова.
Отмечалось также, что в описание убийства Грибоедова вторгается воспоминание Пушкина о вдохновенной импровизации Адама Мицкевича:
Из свернутых бумажек, на коих были записаны предполагаемые задачи, жребий пал на тему в то время поэтическую и современную:[555] приплытие Черным морем к одесскому берегу константинопольского православного патриарха, убитого турецкой чернью.[556]
Прежде чем перейти к анализу Грибоедовского эпизода в «Путешествии в Арзрум», обратим внимание на смысл часто неверно толкуемых пушкинских определений, обратившись к собственному его словарю.[557] «Жизнь Грибоедова, – отмечает Пушкин, – была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств». Что это – опять намек на знаменитую «дуэль четверых», вследствие которой «даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении»? Но читаем у Пушкина: «пылкость тогдашних чувствований» (XI, 267) (о молодежи конца 1810-х годов); «чувствительный и пылкий Радищев» (XII, 34), «пылкой его души» (XII, 79) (о молодом Вольтере). Как видим, во всех этих случаях «пылкость» – синоним оппозиционности, вольнолюбия. А «обстоятельства» – к тому же «могучие»? О «силе обстоятельств» Пушкин вспоминал обычно в связи с историческими судьбами тех или иных явлений: «два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: нашествие мавров и крестовые походы» (XI, 37). В официальной записке «О народном воспитании», давая свое объяснение декабристского заговора, Пушкин говорит: «Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий» (XI, 43) – и далее процитирует царский манифест, где было упомянуто о «своевольстве мыслей, источнике буйных страстей».
Так мы находим точные ориентиры для толкования ключевой фразы в пушкинской характеристике Грибоедова – как иначе мог бы сказать он о его аресте в 1826 году по подозрению в принадлежности к тайному обществу? А сказать об этом в «Путешествии в Арзрум» было просто необходимо! Вспомним, что напечатано оно в первом томе «Современника», открывавшемся стихотворением «Пир Петра Первого»,[558] которое было отважным призывом о «милости к падшим». Тема эта варьировалась и в других материалах журнала, прежде всего в «Путешествии в Арзрум», где впервые в русской литературе были названы – пусть иногда только их инициалами! – осужденные декабристы.
В том же ключе прочитывается и несколько неожиданное определение качества грибоедовского ума – «его озлобленный ум» (ср. контрастные, смежные воспоминания о «меланхолическом характере» и «добродушии»). В словаре Пушкина этот эпитет также имел вполне определенное наполнение. «Я был озлоблен, он угрюм», – сравнивал себя с героем автор «Евгения Онегина», а позже вспоминал два-три романа, «в которых отразился век и современный человек (…) с его озлобленным умом, кипящим в действии пустом». Тот же эпитет в пушкинском определении:
(…) озлобленная летопись кн.(язя) Курбского отличается от прочих летописей, как бурная жизнь Иоаннова изгн.(анника) отличалась от смиренной жизни безмятежных иноков (XI, 67).
Литературность Грибоедовского эпизода оттеняется контрастом его стилистики с деловитым, фактологическим и слегка ироничным тоном всего повествования в «Путешествии в Арзрум». Две с половиной страницы, посвященные Грибоедову, представляют собою беспрецедентное, единственное в этом произведении лирическое отступление.[559] Но оказывается, и самые географические подробности путевых записок только в описании встречи автора с грузинами, везущими тело «Грибоеда», отзываются художественным вымыслом. «Где произошла эта встреча? – размышляет К. В. Айвазян. – В „Путешествии в Арзрум“ говорится, что у крепости Гергеры „три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега“. Тут у Пушкина неточность: во-первых, возле селения Армянские Гергеры (Русских Гергер тогда не было) никаких „трех потоков“ нет; во-вторых, сама деревня стоит не на „высоком берегу реки“; в-третьих, согласно маршрутной карте, Гергеры упоминаются не как крепость, а как пост. Названные Пушкиным приметы подходят скорее к Джелал-Оглы».[560] Но такое уточнение не устраняет другой неточности: и Гергеры, и расположенная перед ними крепость Джелал-Оглы находятся перед горой Безобдал, «отделяющей Грузию от древней Армении», а не после нее, как это изложено в «Путешествии в Арзрум».
Всё это можно было бы объяснить вполне понятной ошибкой памяти: ведь путевые очерки писались спустя шесть лет после кавказского путешествия поэта. Но как раз в 1835 году такие ошибки были бы невозможны, так как он восстанавливал дорожные впечатления, постоянно сверяясь с «Маршрутом от Тифлиса до Арзрума», приложенным к «Путешествию» в беловой рукописи. В «Маршруте» всё на месте:
Да и в тексте «Путешествия» после Грибоедовского эпизода через пробел читаем: «В Гергерах встретил я Б(утурлина)»(…). И далее: «Переехав через гору и спустясь в долину…», – имеется в виду именно Безобдал (VIII, 462). На месте гора оказывается и на обратном пути следования Пушкина в Тифлис – сразу после Гумры (VIII, 482).
Объяснить все странности Грибоедовского эпизода можно, лишь высказав, на первый взгляд, неожиданную гипотезу: он был написан в качестве самостоятельного произведения, значительно раньше всего текста «Путешествия в Арзрум», а потом (в слегка доработанном виде)[561] вставлен в рукопись путевых записок. В беловом автографе произведения Грибоедовский эпизод помещен на отдельных листах и заключен знаком концовки; перед начальными же словами эпизода («Я ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах…») имеется карандашная помета: «Статья II» (см.: VIII, 1010).
Известно, что в «Литературной газете» за 1830 год Пушкиным была напечатана статья «Военная Грузинская дорога». Не предполагал ли он вслед за этим опубликовать и вторую статью, т. е. «Грибоедовский эпизод»? Какие-то слухи об этом в литературные круги тогда уже просочились. В примечании к «Письму» Григорьева вездесущий Булгарин сообщал:
Замечательно, что один из первых русских, встретивших тело Грибоедова в российских пределах, был поэт наш, А. С. Пушкин, на пути своем в Отдельный кавказский корпус.[562]
В сущности, этим примечанием закрывалась дорога в печать пушкинской «Статье II»: контраст между мемуарным свидетельством о препровождении тела Грибоедова и пушкинской интерпретацией этого события оказался разительным. Читатель, сравнивая два эти произведения, несомненно, отдал бы предпочтение по достоверности «Сыну отечества», а не «Литературной газете».
Встречи Пушкина с покойным Грибоедовым близ Гергер, судя по всему, не было. Но уже отправляясь на Кавказ из Москвы, куда дошли известия о тегеранской трагедии, Пушкин предчувствовал эту встречу. И не он один. В. А. Ушаков вспоминал:
В прошлом году (т. е. в апреле 1829 года. – С. Ф.) я встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию. «О Боже мой, – сказал я горестно, – не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может называться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова». – «Так что же, – отвечал поэт. – Ведь Грибоедов сделал свое. Он уже написал „Горе от ума“».[563]
А. Я. Булгаков вспоминал о том же в письме к брату от 21 марта 1829 года:
Он (Пушкин) едет в армию Паскевича узнать ужасы войны, послужить волонтером, может, и воспеть это все. «Ах, не ездите, – сказала ему Катя, – там убили Грибоедова». – «Будьте покойны, сударыня, – неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет и одного».[564]
С такими мыслями Пушкин отправился на Кавказ. По пути, в Орле он встретился с Ермоловым и беседовал с ним о Грибоедове. Потом наверняка обсуждал обстоятельства гибели драматурга с многочисленными его знакомцами по пути в Арзрум и обратно, увидел пышное искупительное посольство Хозрев-Мирзы и не мог не проследить по тогдашней прессе, как – по официальному распоряжению – умалчивала она о причинах этой дипломатической миссии.[565] На обратном пути в Россию Пушкин посетил могилу Грибоедова, «перед коей Александр Сергеевич преклонил колени и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слезы».