[566] И после этого в Петербурге он прочитал булгаринские «Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове». Таковы были психологические предпосылки создания Грибоедовского эпизода («Статьи II»).[567] Необходимо было напомнить русскому обществу о подлинном Грибоедове, и лучшим способом пробить информационную брешь могло стать оформление слова о нем в эпизод путевых записок.
Но в 1830 году Булгарин выиграл журнальный поединок.
В 1835 году статья Григорьева была подзабыта. И вышли «Записки Чухина» Булгарина. Тогда-то Пушкин и решил включить «Статью II» в «Путешествие в Арзрум», осознавая ее высшее, актуальное значение.
Художественный документ – это вовсе не канцелярская справка, не показание свидетеля под присягой: «Правда, ничего, кроме правды!» Это прежде всего высокая литература.
P. S. В 1999 году в «Московском пушкинисте» (вып. VI, с. 292–337) была напечатана статья И. С. Сидорова «"Великая иллюзия" или „мнимая нелепость“? (О встрече Пушкина с телом убитого Грибоедова)». Здесь доказывается возможность такой встречи и содержится, в частности, полемика с моей статьей, напечатанной в первом варианте в 1998 году. С какими-то уточнениями оппонента я готов согласиться. Но в главном – все же нет! И самым сильным аргументом в пользу своей трактовки считаю данные писавшегося непосредственно во время путешествия дневника: упоминания о встрече с телом Грибоедова там нет. И. С. Сидоров замечает:
В дневниковых записях, которые Пушкин делал непосредственно во время поездки, путь из Тифлиса в армию отразился только в перечислении некоторых пунктов, через которые он проехал. Среди них упоминаются и Гергеры, но без какого-либо комментария (с. 294).
Но ведь в этом «перечислении» все же замечены поэтом «осетинцы, похороны», «поэт персидский», «принц персидский», «Гассан Кале».[568] Неужели они казались Пушкину важнее, нежели Грибоедов? В «Путешествии в Арзрум» все они будут упомянуты, но эти описания несравнимы ни в коей мере с Грибоедовским эпизодом. «Никакие другие аргументы, – заявляет в начале статьи И. С. Сидоров, – не могут доказать того, что эта встреча не могла состояться. А если этого доказать не удастся, то, исходя хотя бы из принципа презумпции невиновности, мы должны будем признать достоверность пушкинского рассказа (с. 293)» – и дает такое пояснение в примечании:
Может показаться странным перенос этого принципа в историко-литературную область, но в данном случае вольно или невольно затрагиваются уже не только чисто литературные, но и некоторые морально-этические проблемы (с. 330).
Странное утверждение! В «Путешествии в Арзрум» свои стихи «Стамбул гяуры нынче славят…» Пушкин жертвует янычару Амин-Оглу А также сообщает:
19 июля пришед проститься с Паскевичем, я нашел его в сильном огорчении. Получено было печальное известие, что генерал Бурцов был убит под Байбуртом. Жаль было храброго Бурцова(…) (VIII, 482).
В современных комментариях сообщается, что бывший декабрист И. Г. Бурцов был ранен в этот день в 130 верстах от Арзрума, а умер 23 июля. Может быть, и здесь нарушена «презумпция невиновности»?
Анекдот о Вольтере
Сохранился любопытный, выполненный в конце мая 1836 года пушкинский обзор материалов для третьего тома журнала «Современник» (ПД 1115, л.1):
Левая колонка этой записи имела в виду «Стихотворения, присланные из Германии» Ф. И. Тютчева и статью кн. П. Б. Козловского «О надежде», которые занимали в журнале соответственно чуть больше одного и полутора печатных листов. Справа же помечено, что кроме этих произведений, в томе предполагалось поместить не более полутора листов материалов, принадлежащих другим авторам, а основной состав его оставлялся Пушкиным для собственных сочинений («Мои» – около семнадцати печатных листов). Причина такого пристрастия объяснялась вполне прагматически: второй том журнала расходился плохо и предполагаемого дохода издателю не принес, а значит, другим авторам Пушкин платить не мог и был просто-напросто обречен рассчитывать только на самого себя. Но это, в свою очередь, заставляло издателя в своих произведениях быть по-журнальному разнообразным, выступать в разных амплуа – поэта, прозаика, мемуариста, критика, историка, обозревателя. Пушкин был вынужден в большинстве случаев варьировать и авторскую манеру, воссоздавая ожидаемое читателем журнальное многоголосье. Вот перечень пушкинских произведений, вошедших в третий том журнала:
Стихотворения:
Родословная моего героя
Полководец
Сапожник
Проза:
Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной
Об «Истории пугачевского бунта»
Вольтер
Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова
Анекдоты
Отрывок из неизданных записок дамы. С франц.
Джон Теннер
Новые книги
Об обязанностях человека. Соч. Сильвио Пеллико
Словарь о святых, прославленных в российской церкви
Новый роман
Письмо к издателю
Кроме антикритики по поводу «Истории Пугачева» (с подписью «А. П.»), все из названных материалов были напечатаны анонимно. Отклики на речь Лобанова в Российской Академии наук, на критический разбор Броневского «Истории Пугачевского бунта», на вышедшие в свет «Фракийские элегии» Теплякова, как и рецензии на новые книги, носили более или менее традиционный характер обычной журнальной полемики и информации. Другие же материалы несли в себе черты оригинального («не пушкинского») стиля, как, например, «Отрывок из неизданных записок дамы», якобы переведенных с французского, и «Письмо к издателю», будто бы присланное в журнал из Твери неким А. Б.
Особого внимания заслуживает очерк «Вольтер»,[569] в котором, на наш взгляд, ярко проявилось жанровое своеобразие пушкинской прозы позднего периода. Только внешне эта статья выглядела как обычный журнальный отклик на только что вышедшую в Париже книгу «Correspondance inedite de Volter avec Frederic П, le President de Brosses et autres personnages, publiee d'apres les lettres autographes, avec des notes, par Th. Foisset. Paris. 1836». В журнале название книги было представлено неточно («Correspondance inedite de Voltaire avec le president de Brosses, etc. Paris, 1836),[570] как выясняется, отнюдь не по недосмотру издателя. Парижская новинка читателям представлялась им так.
Недавно издана в Париже переписка Вольтера с президентом де Броссом. Она касается покупки земли, совершенной Вольтером в 1758 году.
Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов. Но, кажется, одному Вольтеру предоставлено было составить из деловой переписки о покупке земли книгу, на каждой странице заставляющую вас смеяться, и передать сделкам и купчиям всю заманчивость остроумного памфлета (XII, 75).
Уже в этом наблюдении просматривается нечто личное, пушкинское. Вспомним, что в 1836 г. Пушкин мечтал переселиться из столицы в деревню, был занят хлопотами по поводу дележа по введению во владение оставшегося после смерти матери сельца Михайловского и подумывал о приобретении деревни Савкино, близ Тригорского. Лето 1836 года, когда готовился третий том «Современника», было едва ли не самым сложным периодом материальных затруднений поэта, когда он то и дело влезал в новые долги, чтобы отчасти расплатиться с прежними. Так что «записка портному об отсрочке платежа» – это, конечно же, его, а не вольтеровская забота. Работая в библиотеке Вольтера, хранившейся в Императорской публичной библиотеке,[571] Пушкин, конечно же, не мог не обратить внимание на математические расчеты, содержащиеся и в вольтеровских манускриптах, но они отражали занятия французского писателя точными науками.[572] Иные, «смиренные цифры» (подсчеты долгов и расходов) постоянно прорывались на страницы пушкинских черновиков: в августе 1836 года, делая запись (ПД 841, л. 96) о самых срочных долгах (общей суммой в 45 тысяч), он помечал, в частности, и долг портному Ручу в 500 руб.[573]
Из обширной переписки, изданной Т. Фуасе, в пушкинской статье о Вольтере сначала прослеживается сюжет, касающийся попытки фернейского мудреца приобрести у президента де Бросса местечко Турне близ границы Швейцарии. Это случилось во время очередного гонения, обрушившегося на Вольтера, когда он вынужден был бежать из Берлина, где до того находился под покровительством Фридриха II.
Слава не спасла его от беспокойства. Личная свобода его была не безопасна. (…) Он хотел на всякий случай помириться с своим отечеством и желал (пишет он сам) иметь одну ногу в монархии, другую в республике – дабы перешагать туда и сюда, смотря по обстоятельствам (XII, 75–76).
Предоставляя слово (путем цитации переписки) то одному, то другому остроумцу, Пушкин создает по сути самостоятельное произведение с парадоксальным финалом, рисующим поражение признанного властителя дум от его противника, который оказался гораздо более ловким в имущественных делах.
Жанр этого произведения сближен с литературными анекдотами, которые издавна интересовали Пушкина[574]