и составили его особое собрание под названием «Table-Talk». В третьем томе «Современника» было напечатано одиннадцать из них.
В «Энциклопедическом словаре» А. А. Плюшара значилось:
Анекдот (от греч. слов «А» не и «cdotos» изданный) 1) краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычайности, новости или неожиданности, и проч.; 2) любопытная черта в характере или жизни известного лица и 3) случай, подавший повод к остроумному замечанию или изречению.[575]
«В русский язык, – отмечается в современном учебнике по русскому фольклору, – анекдот как термин пришел в начале XIX в. (…) Под анекдотом тогда понимали: а) исторические сочинения; б) литературные портреты; с) „невыдуманные повести“.
Размытость жанра имеет свою предысторию. Известный историк древности Прокопий Кесарийский предложил свою версию жизнеописания византийских императоров (ок. 550 г.), включавшую фрагменты с забавными подробностями их интимной жизни, «выпавшие» из поля зрения предыдущих биографов. В 1623 году этот труд был назван «Anecdotes» (др. – греч. «неизданное»). В русской историографии он известен под другим названием " Тайная история"».[576]
В забавном рассказе о том, как де Бросс объегорил премудрого властителя дум, совмещены, по сути дела, все разновидности этого жанра. Пушкин, однако, почерпнул свое произведение не из молвы, а выстроил его сам, пользуясь документальным источником. Заочное общение двух острословов строится именно по законам анекдота. «Возникающая ситуация не диалога, – справедливо отмечает Е. Курганов, – и есть эстетический нерв анекдота, то, ради чего, собственно, он и рассказывается. Главное здесь заключается не в комизме, не в смехе, а в энергии удара, в столкновении разных конструктивных элементов, в столкновении принципиально не совпадающих миропонимании. Достоверное, убедительное соединение несоединимого и объясняет характер анекдота. Вообще этот жанр в целом представляет собой психологический эксперимент, моделирование неожиданной, трудно представимой ситуации, но при этом обязательным является условие, что ее нужно показать именно как реальную и даже совершенно обычную, чтобы не было ничего похожего на искусственное, эклектическое соединение разных психологических структур».[577]
«Соединение несоединимого» в литературном анекдоте обычно достигается амальгамой бытового, обыденного колорита в рассказе о случае из жизни исторического деятеля, которого привыкли воспринимать с позиций строго регламентированного официоза или незыблемого, казалось бы, этикета.
Анекдотический «механизм», по сути дела, мы обнаруживаем и в распре Вольтера и де Бросса.
Срубленные деревья[578] осердили нетерпеливого Вольтера; он поссорился с президентом, не менее его раздражительным. Надобно видеть, что такое гнев Вольтера! Он уже смотрит на де Бросса, как на врага, как на Фрерона, как на великого инквизитора. Он собирается его погубить: «qu'il tremble! – восклицает он в бешенстве – il ne s'agit pas de le rendre ridicule: il s'agit de le deshonorer!».[579] Он жалуется, он плачет, он скрежещет… а всё дело в двухстах франках. Де Бросс с своей стороны не хочет уступить вспыльчивому философу (…) и оканчивает письмо желанием Ювенала: Mens sana in corporesano (XII, 77–78).[580]
Исчерпав анекдотическую ситуацию, обещанную читателю в начале статьи, Пушкин, казалось бы, должен был здесь остановиться.
Но забавный случай для него, пожалуй, не более чем затравка, чтобы сообщить анекдот куда более невеселый. Недаром как бы между прочим, но с самого начала в журнальной статье было упомянуто о превратностях взаимоотношений фернейского философа с прежним своим учеником, Северным Соломоном.[581] В кратком эпилоге своей статьи редактор «Современника» a propos рассказывал, как, вступив сначала по досадной неосторожности, а потом по природной запальчивости в печатную полемику (впрочем, на невинную литературную тему) с прусским королем, философ был ошельмован, лишен звания камергера и выгнан из Пруссии после нескольких дней ареста.
Соблюдая необходимую противоцензурную «деликатность», Пушкин отмечает в данном случае только «вину» Вольтера:
Что влекло его в Берлин? Зачем ему было променивать свою независимость на своенравные милости государя, ему чужого, не имевшего никакого права его к тому принудить?.. (XII, 80).
Но по самому смыслу объективно изложенной истории прежний «ученик» философа сыграл в ней едва ли не более неприглядную роль.
Как бы увлеченно ни читал Пушкин всю вновь опубликованную переписку Вольтера, едва ли можно сомневаться, что столкновение фернейского мудреца с коронованной особой в наибольшей степени его заинтересовало. Двусмысленные взаимоотношения с царем, на службе у которого числился Пушкин, в ту пору камнем висели у него на шее. Уже, как и Вольтера, его обрядили в шутовской придворный (камер-юнкерский) мундир. А что будет дальше?
Ради второго анекдота, вероятно, и было прежде всего написано произведение, итоговый абзац которого звучал личным откровением.
Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет, и что наконец независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы (XII, 81).
Стоило ли для читателей журнала воскрешать неблагоприятные страницы великого человека? На этот вопрос – для себя, по крайней мере – Пушкин ответил десять лет назад, откликаясь на известие о пропаже мемуаров Байрона:
Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе (XIII, 243–244).
Осваивая новый литературный жанр (жанр документальной новеллы-анекдота), Пушкин поднимает проблему особой сложности частной жизни гения. Постоянное вторжение быта в жизнь великого человека в общем-то неизбежно. Но при этом высокий общественный статус гения зачастую оказывается не защищенным ни от власти, ни от молвы. Есть особая маразматическая услада для посредственности в его унижении…
Документальная повесть Пушкина «Джон Теннер»
Откликаясь на «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, 19 октября 1836 года Пушкин писал:
Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. (…) Читали ли вы 3-й№ «Современника»? Статья «Вольтер» и Джон Теннер мои (…)» (XVI, 393; подл, по-фр.).
Упоминание Пушкиным своих статей в контексте обсуждения общероссийских проблем, видимо, не было случайным: в черновике его письма говорилось:
Вот уже 140 лет [таб. ] как (…) сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (Читали (ли Вы) Токвиля? (…) Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею) (XVI, 421, подл, по-фр.).
О французском социологе Алексисе де Токвиле Пушкин узнал из «Хроники русского» А. И. Тургенева. Фрагмент этой хроники был опубликован в первом томе «Современника», где, в частности, отмечено:
…провел вечер в чтении Токевиля о демокрации (в Америке). Талейран называет его книгу умнейшею и примечательнейшею книгою нашего времени; а он знает и Америку и сам аристократ, так, как и Токевиль, которого все связи с Сенжерменским предместьем.[582]
2 июля во французском книжном магазине Беллизара Пушкин приобретает книгу «Демократия в Америке».[583] Знакомясь с главой «Современное состояние и возможное будущее индейских племен, живущих на территории Союза», он встретил имя Джона Теннера.
Тэннер – европеец, который в шестилетнем возрасте был похищен индейцами и жил с ними в лесах в течение тридцати лет. Нет ничего более ужасного, чем страдания, которые он описывает. Он рассказывает о племенах, не имеющих вождей, о семьях, не имеющих соплеменников, о людях, бродящих в одиночку, – словом, о жалких остатках могущественных племен, которые без всякой цели бродят по пустынным снежным просторам Канады. Их преследуют голод и холод, каждый день грозит им смертью. Нравы и традиции потеряли над ними прежнее влияние и власть, и они все более дичают. Тэннер делил с ними все их лишения; он знал о своем европейском происхождении, никто не удерживал его силой вдали от белых. Напротив, каждый год он приходил торговать с ними, бывал в их домах, видел их достаток. Он знал, что если когда-нибудь он захочет вернуться к цивилизованной жизни, то легко сможет это сделать. И тем не менее тридцать лет он прожил в пустыне. Вернувшись, наконец, в цивилизованное общество, он признавался, что описанная им полная несчастий жизнь имеет для него необъяснимую тайную прелесть. Уже порвав с ней, он постоянно к ней возвращается и с большим сожалением расстается с ее невзгодами. Когда же он окончательно поселился среди белых, то многие из его детей не захотели разделить его спокойную и зажиточную жизнь.