Я сам встречал Тэннера у устья озера Верхнее. Мне показалось, что он больше похож на дикаря, чем на цивилизованного человека.
Книга Тэннера не отличается ни последовательностью, ни вкусом, однако автор невольно дает в ней яркую картину предрассудков, страстей, пороков и особенно тех лишений, среди которых он жил.
Виконт Эрнест де Блоссвиль (…) перевел «Воспоминания» Тэннера. Господин де Блоссвиль дополнил свой перевод очень интересными примечаниями, которые позволят читателю сравнить факты, описываемые Тэннером, с теми, о которых рассказывают многие наблюдатели прошлого и настоящего. Тот, кто хочет ознакомиться с нынешним состоянием индейской расы и представить себе ее будущее, должен обратиться к работе господина де Блоссвиля.[584]
29 августа Пушкин приобретает только что вышедшие в Париже «Мемуары Джона Теннера, или Тридцать лет в пустынях Северной Америки» во французском переводе де Блоссвиля[585] и сразу же приступает к их чтению, торопясь подготовить статью для третьего тома «Современника». «Один из друзей, – свидетельствовал П. В. Анненков, – посетив его в воскресение, застал его за статьей Джон Теннер. Поэт работал над ней уже целое утро и, встречая приятеля, сказал ему, потягиваясь, полушутливо, полугрустно: «Плохое наше ремесло, братец. Для всякого человека есть праздник, а для журналиста – никогда».[586]
Название, данное книге Блоссвелем, было не вполне точным. Впервые книга была издана в 1830 году в Нью-Йорке под заглавием «Рассказ[587] о похищении и приключениях Джона Теннера (переводчика на службе США в Со-Сент-Мари) в течение тридцатилетнего пребывания среди индейцев в Северной Америки. Подготовлено к печати Эдвином Джемсом, издателем отчета об экспедиции майора Лонга от Питтсбурга до Скалистых гор». Французский переводчик, разделив книгу на два тома и сорок глав (в оригинале их всего 15) и дополнив ее своими примечаниями, а также картой Соединенных Штатов, опустил, однако, «Введение д-ра Эдвина Джемса к жизнеописанию Теннера». Оно было посвящено, в основном, сочувственному описанию современного бедственного положения индейцев, во многом совпадающему с мыслями Токвиля на этот счет. Но здесь содержались и некоторые важные сведения о самом Джоне Теннере и его воспоминаниях, которые Пушкину остались не вполне известными.[588]
Джону Теннеру (…), – свидетельствовал Э. Джемс, – теперь около 50 лет. Он крепкого телосложения, держится прямо. В нем чувствуется большая физическая сила, выносливость, энергия, но перенесенные тяжелые испытания и лишения не прошли для него бесследно. Некогда привлекательные черты лица носят отпечаток раздумья, страстей, приближающейся старости. Живой проницательный взгляд голубых глаз выдает суровый, непреклонный характер, заставлявший трепетать от страха многих индейцев, когда Теннер жил среди них. Покорность и уступчивость, которые он вынужден теперь проявлять, находясь в зависимом положении среди белых людей, претят его характеру (…).
Стремлением помочь этому несчастному человеку найти общий язык со своими соотечественниками и продиктовано решение передать историю жизни Теннера по возможности собственными словами. Сам рассказчик отнюдь не лишен того своеобразного красноречия, которое свойственно индейцам. Но так как это красноречие проявляется скорее в жестах, интонациях и мимике, чем в словах и фразах, то стиль повествования Теннера самый безыскусный. (…) Следует особо подчеркнуть, что вся история передана так, как она была рассказана, то есть она создавалась без наводящих вопросов, подсказываний, указаний. Единственная просьба, с которой обращались к рассказчику, это ничего не утаивать. Все замечания, касающиеся характера или поведения людей в стране индейцев или в пограничных районах, а также наблюдения над условиями жизни индейцев принадлежат исключительно Теннеру При этом допущена лишь одна вольность: сокращены или совсем опущены некоторые подробности охотничьих приключений, воспоминаний о походах и других событиях, не имеющих существенного значения в жизни индейцев, но на которых за отсутствием другой духовной жизни они очень любят подробно останавливаться во время своих долгих бесед. Возможно, некоторым читателям рассказ показался бы еще занимательнее, если бы таких сокращений было больше…[589]
Следовательно, документальный материал, на основе которого Пушкин строит свое произведение, уже до него прошел некоторую литературную обработку. В сущности, исполняя пожелание Э. Джемса, Пушкин предельно кратко излагает суть воспоминаний героя о жизни среди индейцев, сокращая «длинную повесть о застреленных зверях, о мятелях, о голодных, дальних шествиях, об охотниках, замерзших на пути, о скотских оргиях, о ссорах, о вражде, о жизни бедной и трудной, о нуждах, непонятных для чад образованности» (XII, 110). Но вначале писатель откликается на трактат Токвиля.[590] «Постепенное установление равенства, – писал французский социолог, – есть предначертанная свыше неизбежность. Этот процесс отмечен следующими основными признаками: он носит всемирный, долговременный характер и с каждым днем все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший исторический процесс может быть остановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-либо полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами? Остановится ли она теперь, когда она стала столь могучей, а ее противники столь слабы?[591]». «Представление о том, будто я намеревался написать панегирик, – замечал, однако, Токвиль, – ничем не обоснованное заблуждение; любой человек, который станет читать эту книгу, сможет полностью удостовериться, что ничего подобного у меня и в мыслях не было[592]».
И прежде всего моральные гримасы демократии, изображенные в трактате (при общем доброжелательном отношении Токвиля к американской государственной системе), привлекли внимание Пушкина. Они обобщены им во введении к жизнеописанию Джона Теннера:
С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы наулице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами» (XII, 104).
Каждое из этих положений может быть подтверждено примерами, почерпнутыми в книге «Демократия в Америке».
В соотношении с намеченной перспективой «тирании демократии» и раскрывалась Пушкиным одна из составляющих американского исторического процесса: вымещение колонистами из родных мест индийских племен и их фактическое уничтожение. Это было новым словом в русской публицистике, которая ранее касалась лишь другой ужасной черты политической жизни заокеанской республики: рабства негров.[593] «Отношения Штатов, – замечает Пушкин, – к индейским племенам, древним владельцам земли, ныне заселенной европейскими выходцами, подверглись также строгому разбору новых наблюдателей. Явная несправедливость, ябеда и бесчеловечие американского Конгресса осуждены с негодованием; так или иначе, чрез меч и огонь, или от рома и ябеды, или средствами более нравственными, но дикость должна исчезнуть при приближении цивилизации. Таков неизбежный закон. Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся; и пространные степи, необозримые реки, на которых сетьми и стрелами добывали они себе пищу, обратятся в обработанные поля, усеянные деревнями, и в торговые гавани, где задымятся пироскафы и разовьется флаг американский (XII, 104–105)».
Отмечено, что эти строки восходят к трактату Токвиля и к предисловию де Блоссвиля, которое было предпослано французскому изданию «Мемуаров Джона Теннера».[594] Но не менее важна их перекличка и с эпилогом «Кавказского пленника»:
И смолкнул ярый крик войны,
Всё русскому мечу подвластно.
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Подобно племени Батыя,
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестят о вашей казни
Преданья темные молвы (IV, 114).[595]
Тем самым новое произведение Пушкина, при всей его оригинальности, соотносилось с общим контекстом его творчества, в котором тема «искоренения дикости» была одной из генеральных. Однако принципиальное отличие «Джона Теннера» от «Кавказского пленника», «Цыган», «Тазита» заключается не столько в прозаической фактуре статьи, сколько в документализме, противопоставленном литературным штампам.
Нравы северо-американских дикарей знакомы нам по описанию знаменитых романистов. Но Шатобриан и Купер оба представили нам индейцев с их поэтической стороны, и закрасили истину красками своего воображения. «Дикари, выставленные в романах, – пишет Вашингтон Ирвинг, – так же похожи на настоящих дикарей, как идиллические пастухи на пастухов обыкновенных».