[596] Это самое подозревали читатели; и недоверчивость к словам заманчивых повествователей уменьшало удовольствие, доставляемое их блестящими произведениями (XII, 105).
Принципиально важно подчеркнуть, что, сопоставляя литературных и реальных индейцев, Пушкин иначе, чем Блоссвиль, оценивает эпопею Шатобриана «Начезы» и романы Купера «Пионеры», «Последний из могикан», «Прерия».
«Читая этот правдивый и скромный рассказ (записки Теннера), – замечал французский переводчик, – трудно не восхититься от всей души гением г-на де Шатобриана и не полюбить еще сильнее остроумные выдумки Купера. В воспоминаниях этого невежественнейшего из людей (Теннера) нет ни одного сведения, ни одного замечания, которое не свидетельствовало бы о правдивости картин, начертанных первым из современных писателей, и сцен, столь мастерски воспроизведенных знаменитейшим из американских романистов» (I, XXVIII).[597]
И французский, и американский писатели рисовали индейцев в высшей степени сочувственно, пытаясь донести до читателей поэтичность гордого народа, ревниво оберегающего свои естественные нравы (в сущности, та же тональность в описании черкесов была соблюдена и в пушкинском «Кавказском пленнике»). Не приводя многочисленных примеров на этот счет, упомянем лишь о речи вождя индейского племени пуани, воспроизведенной в романе Дж. Ф. Купера «Прерия»:
Он начал с упоминания о древности и славе народа Волков-пуани. Он говорил об их успехах на охоте и на тропе войны; говорил о том, как они издавна славятся умением отстоять свои права и покарать врагов. Сказав достаточно, чтобы выразить свое почтение к величию Волков и польстить самолюбию слушателей, он вдруг заговорил о народе, к которому принадлежали чужеземные гости. Его несчетное множество он уподобил стаям перелетных птиц в пору цветов и в пору листопада. С деликатностью, отличающей воина-индейца, он не позволил себе прямых указаний на алчность, проявляемую многими из бледнолицых в торговых сделках с краснокожими. Но, сознавая, что его племенами все сильней охватывает недоверие к белым, он попробовал умерить справедливое их озлобление косвенными извинениями и оправданиями. Он напомнил, что ведь и Волки-пауни не раз должны были изгнать из своих селений какого-нибудь недостойного соплеменника. Ваконда иногда отворачивает свое лицо от индейцев. Несомненно, и Великий Дух бледнолицых часто смотрит хмуро на своих детей. Тот, кто бывает покинут на милость Вершителя зла, не может быть ни храбрым, ни доблестным, красна ли его кожа или бела…[598]
Антагонистические отношения между аборигенами и пришельцами подменены у Купера, как и у Шатобриана, конфликтом между Добром и Злом.
Пушкин же обнаруживает безусловные свидетельства о катастрофической деградации диких племен – в бесхитростных воспоминаниях Теннера:
Они самый полный, и вероятно последний, документ бытия народа, коего скоро и не останется и следов. Летописи племен безграмотных, они разливают истинный след на то, что некоторые философы называют естественным состоянием человека; показания простодушные и бесстрастные, они наконец будут свидетельствовать перед светом о средствах, которыми Американские Штаты употребляли в XIX столетии к распространению своего владычества и христианской цивилизации» (XII, 105).
«Придерживаясь традиционной квалификации типов рассказа, – считает Е. А. Мустафина, – рассказ о судьбе Джона Теннера можно определить как приключенческий. Пушкин с увлечением изображает основные события в жизни героя, но в подтексте чувствуется легкая усмешка автора. В судьбе Джона Теннера реализовалась мечта каждого просвещенного европейского юноши, ровесника Пушкина: полная опасностей жизнь в девственных лесах Америки среди „диких индейцев“. Жаль только, что американец был неграмотным и не попытался создать республику с идеальным общественным устройством. Эта „усмешка“ Пушкина выходит на поверхность в заключительном абзаце статьи».[599]
Здесь верно почувствована отстраненность Пушкина в цитации фрагментов из воспоминаний Джона Теннера, но, по большей части, в его статье чувствуется скорее острое удивление перед суровостью жизненных условий индейцев, не только жестоко вытесняемых со своих земель, но и планомерно развращаемых «цивилизаторами». Конечно, образованный наблюдатель не может доверчиво относиться к суевериям героя, но ироническая интонация, если она изредка в пушкинской статье и появляется, довольно сложного свойства: в повседневном быте дикого племени, по оценке Пушкина, «ужасное и смешное странным образом перемешаны между собою».
Документальная повесть Пушкина, преодолевая «сонную бессвязность и отсутствие мысли» в рассказах Теннера, содержит краткий очерк тридцатилетней жизни пленника среди индейцев. Впрочем, ряд фрагментов из его воспоминаний воспроизведены писателем адекватно. В современных изданиях сочинений Пушкина эти эпизоды обычно печатаются петитом, хотя здесь был бы более уместен курсив. «Живые и грустные картины», наиболее его поразившие, суть следующие:
1. Похищение
2—6. Охота
7—9. Пьянство и ссоры
10. Видение духов
11. Первая женитьба
12. Рассказ индейца о новом (неудачном) нападении на семью Теннера.
13. Возвращение
Пушкин верно замечает, что основное место в рассказах Теннера занимает «описание различных охот и приключений во время преследования зверей» (XII, 112). Оказывается, это зачастую смертельно опасный труд. Но для индейцев охота является основным и самым престижным занятием, и понятно, почему «белый индеец» не упускает ни одного случая, чтобы не похвастаться своими охотничьими трофеями (возможно, невольно преувеличенными). Три следующих эпизода о безобразных индейских ссорах, вызванных вкорененным колонизаторами пьянством, снабжены пушкинским ироническим пояснением: «Оставляем читателю судить, какое улучшение в нравах дикарей приносит соприкосновение цивилизации!» (XII,115). Вместо обычных романтических рассказов о красочных войнах индейских племен Пушкин выбирает эпизод заурядной кражи героем лошади в соседнем племени. Странным, на первый взгляд, пробелом, однако, в рассказах Теннера остается почти полное отсутствие сколько-нибудь подробных и внятных сведений о религиозных верованиях и мифологических преданиях индейцев, которым он остался чужд. За время тридцатилетнего пребывания в среде аборигенов он напитался только их суевериями. «Он иногда выдает себя за человека не доступного предрассудкам; но поминутно обличает свое индейское суеверие», – отмечает Пушкин (XII, 121) и выписывает лишь один попавший в записки рассказ о «поэтическом видении», озарившем героя, когда тот заночевал в заповедном месте (что само по себе для коренного индейца было бы невозможно): там, по местному преданию, произошло ужасное преступление (братоубийство).[600]
Внимательно изучая рассказы индейского пленника, переданные Э. Джеймсом, Пушкин, вероятно, не мог не почувствовать, что, проведший тридцать лет среди индейцев, дважды усыновленный индеанками, Джон Теннер, однако, так и остался чужаком в их племени. Этим объяснялись и фактическое нарушение индейских обрядов при первой женитьбе Теннера, и факты жестокости индейцев по отношению к приемышу в детстве, и постоянная вражда к нему сводного брата Уаменгонэ-бью, и жестокое преследование одним из индейцев (в сговоре с женой Джона) во время возвращения героя к белым, и нежелание его взрослого сына последовать за отцом. Все это сообщает рассказам Теннера некоторый комплекс неполноценности, выражением которого является постоянное желание Джона вернуться к белым, что отмечено в пушкинской повести:
Вопреки своей долговременной привычке и страстной любви к жизни охотничей, жизни трудов, опасностей и восхищений непонятных и неизъяснимых, одичалый американец всегда помышлял о возвращении в недра семейства, от которого так долго был насильственно отторгнут (XII, 125).
Уже в начале своего повествования Теннер признавался:
Я уже пользовался тогда полной свободой, индейцы совсем за мной не следили, и мне было легко оставить их навсегда. Но я полагал, что отец и все мои братья убиты, и к тому же хорошо знал, какая жизнь, полная тяжелого труда и лишений, ждала меня у белых. Ведь у меня не было там ни друзей, ни денег, ни имущества, и я боялся ожидавшей меня крайней нищеты. Между тем я видел, что у индейцев все, кто слишком молод и слаб, чтобы охотиться самостоятельно, всегда находили себе покровителей. К тому же индейцы стали относиться ко мне с большим уважением, считая как бы человеком своей расы.[601] Поэтому я решил хотя бы на время остаться у них. Ноя всегда надеялся, что когда-нибудь вернусь к белым и буду жить среди них[602]
Только после того, как Теннер узнал, что родные его живы, он покинул наконец дикое племя. Нельзя не заметить, что в его рассказах о возвращении к родным есть какая-то сбивчивость и недоговоренность, которые Пушкин по-своему истолкует в эпилоге. С одной стороны, Теннер описывает вроде бы радость многочисленных родственников при встрече с ним. Но наивное перечисление их денежных подарков (общей суммой в 500 долларов) фактически выглядит как желание откупиться от чужака. «Мой зять Иеремия Реккер, – сообщает Джон Теннер, – сделал попытку найти в завещании отца хоть какие-нибудь распоряжения в мою пользу. Мы отправились в Принстон, где зять представил меня судьям, но сделать ничего не удалось. Тогда жившая поблизости мачеха подарила мне 137 долларов». «Следующей весной была сделана еще одна попытка добиться получения мною части отцовского наследства. Но мачеха продала на Кубу несколько рабов-негров, которые, как полагали, должны были мне принадлежать. Это дело и теперь еще не закончено; им занимаются адвокаты».