Недаром, очевидно, Джон Теннер впоследствии поселился вдали от своей родни, сделав несколько безуспешных попыток приспособиться к жизни белых. Скромное состояние его (то есть, надо понимать, прежде всего упомянутые выше 500 долларов) было конфисковано, чтобы покрыть расходы на содержание его детей, оставленных на чужих руках.[604] «Их положение, – сообщает в заключение Теннер, оставшийся изгоем и в среде белых, – требовало моего присутствия в Маккианаке, и я решил туда отправиться. Там полковник Бойд принял меня в качестве индейского переводчика; эту должность я исполнял до 1828 года, когда, недовольный плохим обращением, выехал из Маккианака в Нью-Йорк, чтобы договориться об издании истории моей жизни. (…) Трое моих детей еще находятся среди северных индейцев. Как мне сообщили, обе дочери охотно приехали бы ко мне, если бы им удалось убежать. Старший сын любит охотничий образ жизни, к которому издавна привык. У меня есть кое-какие основания надеяться, что я смогу предпринять новую попытку вернуть своих дочерей».[605]
Вот из этих сбивчивых сведений Пушкин саркастически воссоздает возможную судьбу бывшего индейского пленника:
Ныне Джон Теннер живет между образованными своими соотечественниками. Он в тяжбе с своею мачихою о нескольких неграх, оставленных ему по наследству. Он очень выгодно продал свои любопытные «Записки», и на днях будет вероятно членом Общества воздержности.[606] Словом, есть надежда, что Теннер современем сделается настоящим yankee,[607] с чем и поздравляем его от искреннего сердца (XII, 132).
Такая характеристика перекликается с авторским введением к документальной повести об индейском пленнике.[608] Если вначале дана обобщенная оценка «демократии в ее отвратительном цинизме», то в итоге воссоздается индивидуальная судьба обывателя, устремленного лишь к прагматическому comfort.[609] И в раме авторских обобщений картина жизни индейского пленника становится особенно выразительной – в качестве документа, свидетельствующего о жестоких, антигуманных путях так называемого исторического прогресса.
Следует особо подчеркнуть актуальный смысл пушкинского произведения, содержание которого отнюдь не исчерпывается экзотической картиной далеких заокеанских нравов. Недаром Пушкин, прочитав чаадаевское «Философическое письмо», вспомнил о Токвиле. В чаадаевской ориентации для России на западный путь исторического развития[610] Пушкину видится отзвук пугающего его историософского пророчества, изложенного в заключении второго тома «Демократии в Америке».[611]
Этот уравнительный процесс сближает народы. Еще в большей степени он противостоит размежеваниям внутри одного народа.
Наступит день, когда в Северной Америке будет жить сто пятьдесят миллионов человек, равных между собой, принадлежащих к одному народу, имеющих равные возможности, одинаковый уровень культуры, говорящих на одном языке, исповедующих одну религию, имеющих одинаковые привычки и нравы. Им будет присуще единое восприятие вещей и единый образ мыслей. Во всем остальном можно усомниться, но это – несомненно. И это совершенно новое в мире, нечто такое, значение чего не укладывается даже в воображении.
В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на свои различия, движутся, как представляется, к единой цели. Это русские и англоамериканцы.
Оба этих народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе.
Все остальные народы, по-видимому, уже достигли пределов своего количественного роста, им остается лишь сохранять имеющееся; эти же постоянно растут. Развитие остальных народов уже остановилось или требует бесчисленных усилий, они же легко и быстро идут вперед, к пока еще неизвестной цели.
Американцы преодолевают природные препятствия, русские сражаются с людьми. Первые противостоят пустыне и варварству, вторые – хорошо вооруженным развитым народам. Американцы одерживают победы с помощью плуга земледельца, русские – солдатским штыком.
В Америке для достижения цели полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека.
Что касается России, то можно сказать, что там вся сила общества сосредоточена в руках одного человека.
В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России – рабство.
У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира.[612]
Итак, французский социолог намечал две альтернативные исторические перспективы для человечества – уравнительную демократию и абсолютную деспотию. Нетрудно было представить, какому из этих путей окажет предпочтение европейский читатель: мол, у демократии есть свои изъяны, но… Россия выступала обычным для европейского либерала пугалом, о чем еще в 1831 году Пушкин писал: «О чем шумите вы, народные витии? / Зачем анафемой грозите вы России?»
Первым же откликом Пушкина на трактат Токвиля стало стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…»), написанное 5 июля. В черновом варианте стихотворение начиналось: «При звучных именах Равенства и Свободы / Как будто опьянев, беснуются народы…» (III, 1029). А размышления о российском варианте «искоренения дикости» были продолжены в работе последних дней поэта, намеревавшегося написать новую документальную повесть на основе материалов «Описания земли Камчатки» С. П. Крашенинникова.
«Камчатка – страна печальная…»
В самые последние дни своей жизни Пушкин приступил к работе над документальным рассказом о завоевании Камчатки, крайнего оплота России на азиатском континенте.[613] Очевидно, пушкинский очерк предназначался для очередного тома журнала «Современник» и по форме своей примыкал к таким произведениям, как «Путешествие из Москвы в Петербург», «Вольтер», «Джон Теннер», то есть предполагал краткое изложение избранного источника с обширными цитатами из него, отчасти намеченными уже при первоначальном конспекте труда С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки».[614]
Пушкинские материалы к этому замыслу, дошедшие до нас, состоят из трех рукописных источников, относящихся к разным стадиям его творческой истории.
Самым ранним по времени, несомненно, был автограф ПД 1203, представляющий собой предварительный конспект из книги Крашенинникова, но некоторые фрагменты этой рукописи содержали краткое изложение материала, вряд ли предполагавшее существенные изменения в окончательном тексте, будь он доведен до конца.[615] Как и в других автографах такого рода (ср. дневник 1833–1835 годов, материалы по «Истории Петра» и т. п.), Пушкин записывает в ПД 1203 текст на правой половине каждого из листов, оставляя левую для возможных последующих дополнений. Открывалась же рукопись описанием общей панорамы полуострова.
Камчатская землица (или Камчатский нос) начинается у Пустой реки и Анакпоя в 59° широты – там с гор видно море по обеим сторонам. Сей узкий перешеек соединяет Камчатку с матерой землей. Здесь грань присуду Камчатских острогов; выше начинается Заносье (Анадырский присуд).
Камчатка отделяется от Америки Восточным океаном; от Охотского берегу Пенжинским морем (1000 верст).
Соседи Камчатки – Америка, Курильские острова и Китай.
Камчатка страна гористая. Она разделена наравно хребтом; берега ее низменны. Хребты, идущие по сторонам главного хребта, вдались в море и названы носами. Заливы, между ими включенные, называются морями (Олюторское, Бобровое etc.).
Под именем Камчатки казаки разумели только реку Камчатку. Южная часть называлась Курильской землицей. Западную часть от Большой реки до Тигиля (называли) – Берегом. (Восточный)[616] берег – Авачею (по имени реки) и Бобровым морем. Остальную часть от устья Камчатки и Тигиля к северу – Коряками (по имени народа).
Рек много, но одна Камчатка судоходна. По ней на 200 верст от устья до устья реки Никуда могло ходить морское судно кочь(?), на котором бурею занесены были первые посетители сих краев: Федот с товарищи.
Озер множество; главные: Нерпичье, при устье Камчатки; Кронепкое. из коего исходит река Крокодыг; Курильское, из которого течет река Озерная, и Алальское.
Ключи и огнедышащие горы встречаются на каждом шагу(Х, 343).[617]
Далее в ПД 1203 идет подробный конспект, который служил, по-видимому, для общей ориентировки на местности, особо отмечая следы присутствия на Камчатке русских землепроходцев («первый русский острог – близ речек Протоку и Резень», «Никуль-река. Зимовье Федота I и зовется Федотовщиной», «река Русакова – там поселены потомки русских пришельцев» и т. п.).
Далее следовал вполне обработанный фрагмент пушкинской прозы:
Камчатка – страна печальная, гористая, влажная. Ветры почти беспрестанно обвевают ее. Снега не тают на высоких горах. Снега выпадают на 3 сажени глубины – и лежат на ней почти 8 месяцев. Ветры и морозы убивают (то есть уплотняют) снега; весеннее солнце отражается на их гладкой поверхности и причиняет несносную боль глазам. Настает лето. Камчатка, от наводнения освобожденная, являет скоро великую силу растительности; но в начале августа уже показывается иней и начинаются морозы.