Недостаток железа и соли чувствителен. Жители соль вываривают из морской воды. Питаются недосушенной рыбой.
Климат на Камчатке умеренный и здоровый (X, 346).
Ниже снова идет конспект, посвященный характеристике местных народностей, их обычаев и быта.[618] Здесь особенно много прямых отсылок к конкретным страницам книги Крашенинникова. Очевидно, это предполагало, как и в документальной повести «Джон Теннер», прямую цитацию чужого текста:
Первым жителем и богом Камчатки почитается Кут. Смотри сказку о его ссоре с женою (I – стр. 55) (X, 345).
Гора Алаид на пустом Курильском острову (смотри о ней сказку I – 108) (X, 345).
«Смотри грациозную сказку о ветре и о зорях утренней и вечерней» (ч. II – 168) (X, 346).
Мнение и страх камчадалов о ключах горячих, II – 185 (X, 346).
Смотри ворожбу поубитому зверю, дабы он не сердился II – 196 (X, 346) и пр.
Приведем лишь первое из преданий, отмеченное Пушкиным в качестве забавного свидетельства о наивной бесцеремонности камчатской мифологии.
Верстах в 4 от устья ее (реки Кутовой) течет в Уалкамваем с северу небольшая речка Пиитагычь, которая выпала из озерка верстах в 2 от своего устья. Оное озерко не имеет имени, однако потому достойно примечания, что коряки в доказательство Кутова там пребывания приводят имеющийся на нем островок, который логом разделяется почти на две равные части и сказывают, что Кут на том островку обыкновенно збирал птичьи яйца; что лог на том учинился по причине драки, которая у него некогда с женою происходила: ибо де Кут по тому месту таскал за волосы жену свою; а драка по их объявлению зделалась между ими за яйца, которые они вместе збирали таким образом: Кутова жена была столь щастлива, что ей попадали яйца больших птиц, а Кут находил токмо мелкие, что его так огорчило, что он почитая щастие жены своей причиною своего нещастия хотел лишить ее полученной корысти, но как она в том ему попротивилась, то он отомстил ей за непокорство вышеописанным образом (с. 133).
Впрочем, Пушкину понятна первобытная типологичность языческих верований, сравнимых с античными представлениями. «Камчадалы, – писал и Крашенинников, – которые на басни такие ж художники, как старинные греки, всем знатнейшим горам и ужасным по их мнению местам, каковы например кипячие воды, горелые сопки и прочая, приписывают что-нибудь чудесное: а имянно, горячие ключи населяют вредительными духами, огнедышащие горы душами умерших…» (с. 104).
Пушкин также отмечает, в частности: «Пенаты камчадальские Хантай_(сирена) и Ажушах (терм)» (X, 348), – имея в виду следующее описание:
У северных камчадалов бывает в юртах по два идола, из которых один называется хантай, а другой ажушак. Хантай делается наподобие сирены, то есть с головы по груди человеком, а оттуда рыбою, и ставится обыкновенно подле огнища; а для чего и во образ кого, другой причины не мог выведать, кроме того, что есть дух сего имени. Идол сего хантая ежегодно делается новой во время грехов очищения и ставится со старым вместе, по числу которых можно узнать, сколько которой юрте лет от построения. Ажушак есть столбик с обделанною верхушкою наподобие головы человеческой, ставится над домашнею посудою, и почитается за караульщика, отгоняющего от юрты лесные духи, за что и кормят его камчадалы во всякой день, мажут ему голову и рожу вареною сараною или рыбою (с. 376).
Обработанный собственно пушкинский текст далее появляется при описании русских пришельцев и их колониальных взаимоотношений с аборигенами.
Казаки брали камчадальских жен и ребят в холопство и в наложницы – с иными и венчались. На всю Камчатку был один поп. Главные их забавы состояли в игре карточной и в зернь в ясачной избе на полатях. Проигрывали лисиц и соболей, наконец – холопей. Вино гнали из окислых ягод и сладкой травы; богатели они от находов на камчадалов и от ясачного сбору, который происходил следующим образом: камчадал сверх ясаку платил:
1 зверя сборщику
1 – подьячему
1 – толмачу
1 – на рядовых казаков.
Казаку на Камчатке в 1740 году нужно было до 40р. годового прихода (X, 348).
Весь же конспект заключается обозначением вех трудного пути из Сибири на Камчатку.
Следует особо отметить фрагмент в ПД 1203, занесенный более темными чернилами в нижнюю часть л. 13 несколько позднее соседних записей:
Соболиное наволоко – место на реке Лене до речки Агари (30 верст) (II, 235)
(Промысел за соболями – ч. II, 233).
Промышленные зарубают деревья – II – 248 (X, 347).
Глава «О витимском соболином промысле», отраженная здесь, казалось бы, уводила повествование Крашенинникова далеко на запад от Камчатки и потому сначала Пушкиным не была отмечена. Но знакомясь внимательно с «делами камчатскими», Пушкин отчетливо понял основную причину опасных походов первопроходцев на край земли. Вела их туда жажда наживы (государством сразу же оцененная), заключавшейся в мехах, а главным образом – в собольих шкурках. Дело в том, что соболь обычно покидал людные места и прежний богатый соболиный промысел на Витиме, весьма трудоемкий, постепенно оскудевал.
Витимские промышленники, препроведя почти целый год в несносных трудах и нуждах, почитают за щастье, ежели им по 10 соболей или и меньше на человека достанется (С. 255).
В то же время:
Соболи камчатские величиною, пышностью и осью превосходят всех соболей сибирских (…) В прежние времена бывало там соболей невероятное множество, один промышленник мог изловить без дальнего труда по семьдесят и восемьдесят в год (…) камчадалы при покорении своем за ясак не спорили, но напротив того весьма казакам смеялись, что они променивали ножик за 8, а топор за 18 соболей. Сия самая истинна, что с начала покорения Камчатки тамошние прикащики в один год получали богатства мягкой рухлядью до тридцати тысяч рублей и больше (с. 244).
О цене соболя в начале XIX века сообщала имевшаяся в библиотеке поэта (№ 157) география Зябловского.
По реке Уде, текущей в Охотское море, попадаются превосходнейшие соболи, из коих один продается от 75 до 100 рублей. Вообще замечено, что, чем какая страна далее простирается к Востоку, тем лучше становятся соболи.[619]
О том, как ценились соболи в заграничной торговле, свидетельствует между прочим Даниэль Дефо, во второй части своего знаменитого романа описавший путешествие Робинзона Крузо по Сибири:
…он (ссыльный князь Голицын в Тобольске) преподнес мне соболий мех – подарок слишком роскошный для человека в его положении. (…) На другой день я поел ал князю через своего слугу небольшой ящик чая, два куска китайского шелка, четыре слитка японского золота весом около шести унций, что далеко не окупало его соболей, так как в Англии они стоили 200 фунтов.[620]
Только после составления конспекта в рукописи ПД 1203 Пушкин мог приступить к составлению плана своей документальной повести (ныне эта рукопись ПД 1202).
Сибирь уже была покорена.
Приказчики услыхали о Камчатке.
Описание Камчатки.
Жители оной.
Федот Кочевщик.
Атласов, завоеватель Камчатки.
Ниже шел черновик текста, соответствующего первому пункту намеченного плана.
Завоевание Сибири постепенно совершалось. Уже все от Лены до Анадыря реки, впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и дикие племена, живущие по их берегам или кочующие по тундрам северным, былиуже покорены сподвижниками Ермака. Выявлялись смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и опасности устремлявшиеся посреди враждебных и диких племен, приводили их под высокую царскую руку, налагали на них ясак и бесстрашно селились между ими в своих жалких острожках (К, 367).
Далее, однако, повествование не было продолжено, хотя основной материал для п. 3 и 4 был сосредоточен в рукописи ПД 1203, причем первый из них был в основном уже прописан. В соответствии с планом весь рассказ о Камчатке сначала предполагалось завершить сведениями о Федоте Алексееве (Федоте Алексеевиче Попове), занесенном с командой на Камчатку в середине XVII века, и о «камчатском Ермаке» – Владимире Атласове. Но обратившись за материалом к четвертой части труда Крашенинникова, Пушкин решил полнее изложить тамошние исторические события. Так возникает последний из известных нам источников последнего творческого замысла Пушкина, помеченный датой «20 янв. 1837» и озаглавленный «Дела Камчатские» (ПД 413).[621]
Подобный обзор локальных исторических событий Пушкин предпринимал и ранее: в материалах его «Истории Петра» под годовой рубрикой «1722» имеется запись «Дела Персидские», начало которой представляло собой аналитический конспект более ранних упоминаний о Персии в голиковских «Деяниях Петра Великого»:[622] «Гусейн шах в то время тиранствовал, преданный своими евнухами, изнеможенный вином и харемом. Бунты кипели вокруг него. В поминутных мятежах истребился род Софиев» (X, 262) и проч.
Рукопись ПД 413, по характеру своему также очень четкая, хотя и с некоторыми исправлениями и пометами, отсылающими к книге Крашенинникова и тем самым намечающими ряд дополнений. Но, кажется, форма повествования о новейшей истории Камчатки Пушкиным была уже хорошо продумана. Рассказ этот, соответствующий четырем главам исходной книги, изложен «в духе Тацита»[623] (по определению Н. Я. Эйдельмана): в виде монтажа кратких заметок о главных событиях.