И вот ухо Пушкина, – и у нас есть ухо неплохое, но у Пушкина, надо подозревать, ухо было. С одного раза, я думаю, с запаха ловят гении друг про друга, про существование друг друга, про возможность этой конкуренции, этой связи… Если позднее на основании одного только слуха про «Фауста» он пишет «Сцену из Фауста», зная, что где-то еще жив старый гений, еще не перевелись, еще водятся… А про Пушкина в этот момент можно сказать, что он и вообще не водится – ни в мире не водится, ни в России – он живет где-то в деревне, в Михайловском, и знает, что есть Байрон и Гёте. А тут еще Грибоедов… Современник… Свой…
Вообще, об этом очень трудно говорить, как только начинаешь – чувствуешь, что вульгаризируешь, потому что – Пушкин. Но в общем, он живет в безвоздушном пространстве: сам себе ставит планки. Современники его не подталкивают, рядом не происходит конкуренции.
И вдруг – Грибоедов. Собственно, уже по тогдашним письмам отношение Пушкина к Грибоедову обозначено – «покажи это Грибоедову»… «очень умный человек»… «о стихах я не говорю, половина – должны войти в пословицу»… и т. д. Ведь письма тогда иначе писались – это была своего рода публикация, это уже как бы пущено в тираж…
Словом, что-то тогда произошло. Я стал думать, что же произошло.
А произошло то, что он практически перестал писать «Евгения Онегина».
Перерыв около года, как минимум. Кстати, когда он вновь к нему возвращается, видно, как он запомнил весь текст «Горя», внутренне пережил и запечатлел.
Более непохожих друг на друга людей, чем Грибоедов и Пушкин, для меня вообще нет. Это оппозиты, это противоположности. Они даже по звериным знакам противоположности, они – зодиакальные противоположности, они – человеческие противоположности. И тем не менее энергетика Пушкина – подорвана.
Вот что произошло у Пушкина, когда он понимает в своем безвоздушном Михайловском пространстве, что написано:
а) большое произведение, большого формата;
б) в стихах;
в) драматическое;
г) с героем!..
Причем достижения Грибоедова в стихе в «Горе от ума» ни с чем не сравнимы. Он новатор в стихе в гораздо большей степени, чем новатор в стихе – Пушкин.
Ну вот. Перед Пушкиным – факт взятия какой-то планки… Теперь герой. Вопрос о разработке героя – это вообще очень интересный и сложный вопрос. Пушкин вышел на разработку героя во внутреннем своем ощущении – абсолютно первым. Когда он вышел на «Евгения Онегина», он был, в общем… во внесоревновательной системе. Ведь когда «изобретается порох» – это вопрос энергетики. Это может быть потом совершенно неинтересно для читателей или для историков литературы. Но энергетика первенства… не первенства такого, что ты лучше всех, а в том смысле, что…
– В смысле «новой земли»?…
– Ну да. Чувство «новой земли»… И вот тут – «Горе». И «Евгений Онегин» прерывается.
А начинается снова уже с эпизода… Ну, в общем, сон на сон. Пушкин возобновляет «Онегина» со сна Татьяны, «Горе» начинается со сна Софьи.
– Почти.
– Ну почти. Но очень запоминающееся место.
– Да. Запоминающееся.
– И Пушкин возобновляет «Онегина» со сна Татьяны. Кстати, там есть и текстовые – при абсолютно разной поэтике – текстовые сходства.
За этот год он как бы пережил, переварил «Горе». Но пережил и переварил с помощью других достижений.
По-видимому, прерванность эта была очень для него драматична, не знаю, как. А может быть, это совершенно подсознательно: ну его к черту, значит вот буду писать драму в духе Шекспира. Ни мало ни много. Но и о «Горе» он думал тоже. Сходно сошлось. В том же декабре он думал про «Годунова», но где-то там, в отдалении. А тут, после «Горя», – немедленно «Годунова»! И он начинает ломать себя. И по-моему, это единственная его вещь, в которой видны большие энергетические усилия. Я имею в виду «Годунова». Пушкин, как известно, нигде не ловится на запахе пота и труда. А вот тут, значит… но это совершенно дело вкуса, потому что произведение совершенно замечательное…
И когда он завершает его – в ноябре, 7 ноября – письмо Вяземскому – «Ай да Пушкин!» – высота Шекспирова взята… Это совершенно другой человек – он чувствует, что он сделал то, чего он все-таки не делал.
Но делал-то он все-таки – другое. Перед этим. То есть он все-таки переключился.
После этого он, по моим расчетам, – это, собственно, моя гипотеза – он пишет после этого «Сцену из Фауста», задумывает, собственно, внутри Грибоедова весь цикл маленьких трагедий. То есть он движется как драматург.
Потом, когда ему «заяц перебегает дорогу», он пишет пародию уже на Шекспира – «Графа Нулина», – то есть замыкается какой-то комплекс взаимоотношений с гениями мировой литературы. С Шекспиром, с Байроном, с Гёте.
И возобновляются отношения с Грибоедовым. Пушкин – человек, между прочим, необыкновенно замечательный вот в каком отношении: он никогда не прячет… сноску. Разобрать отношения Грибоедова с Пушкиным – это была бы отдельная история. Но меня это не интересует. Эти отношения были наверняка… я не хочу этим заниматься. Со стороны Грибоедова я эту историю разглядывать не хочу. Мне интересно разглядывать это со стороны Пушкина.
Дальше: сначала сон Татьяны, потом съезд гостей в духе грибоедовской Москвы… встречаются эпиграфы в «Евгении Онегине» из Грибоедова – к Москве, и дважды Грибоедов цитируется…
Когда дописывается «Онегин» до конца, уже в Болдинскую осень, обратите внимание на последнюю главу. Что там такое? Это же «Горе от ума» наоборот:
во-превых, Татьяна – не Софья, то есть не «московская кузина»;
во-вторых, Скалозуб – это не Скалозуб, а благородный генерал;
а Евгений Онегин – дурак. То есть вся ситуация последней главы – это абсолютно «Горе от ума», вывернутое наоборот, переваренное наоборот, написанное наоборот. На всё произведение, на «Евгения Онегина» с того момента, как Пушкин прочитал «Горе», можно проследить какое-то… не влияние, а взаимодействие, учет того, что это уже сделано. Значит, выйти снова на необходимую энергетику он смог с помощью «Бориса Годунова».
У меня это довольно много… разработано. Быстро пропускаем сейчас подробности, потому что так можно много говорить, разнообразные отношения…
– Этих людей?
– Нет, Пушкина к Грибоедову. Я сомневаюсь. В полной взаимности этих отношений. Я думаю, что пушкинское отношение к Грибоедову было несколько более переживательное. Ну, это мое мнение. Мне просто интереснее, что Пушкин переживал это. Это видно. Не вульгарно, но он учитывал те четыре параметра, которые враз снял Грибоедов в «Горе». Пушкин это учитывал.
В 29-м году, когда он снова рвется и мечется, он в такой же кризисной ситуации, как в 24-м, – то ли жениться, то ли свалить за границу, то ли еще что-то… И в общем, в конце концов убегает в «самоволку» в Грузию. А как раз перед этим погибает Грибоедов. Этот слух разносится, обсуждается с Пушкиным. И Пушкину говорят: не ездите на Кавказ, там погибают. И он отвечал: а что, собственно, – он свое сделал. Что вы так скорбите – он свое сделал.
– Так сказал?
– Дa.Сказал.Это, конечно, циничная фраза – он в другой раз сказал: в один год не уберут двух Александров Сергеевичей. Значит, с Грибоедовым, как с темой его гибели, он уезжает на Кавказ. На Кавказе он вовлечен в «заграницу», так сказать. Поначалу. Потому что ведь его не пустили. И поначалу Тифлис он переживает как какую-то такую «заграницу». Где, между прочим, убивают и так далее. Это для него прекрасное, счастливое, кстати, в его жизни приключение. Я думаю, что он не очень занимался Грибоедовым. Мне кажется, что обостренное его отношение к Грибоедову кончается вместе со смертью. То есть – вся эта история с женитьбой, Болдинская осень, дописал «Евгения Онегина» – мне кажется, что к этому моменту всё кончилось у него с Грибоедовым – он уже справился со всем этим. И вдруг я нахожу, что всё-таки нет. Он к Грибоедову возвращается.
– После «Евгения Онегина» уже?
– Да. Всё-таки да.
Может быть, это несколько «за уши», но всё-таки любопытно: 33-й год. Та Болдинская осень уже позади, когда написаны и «Пиковая дама», и «Медный всадник» – очень таинственные сюжеты. Вершиннее мы Пушкина не имеем.
И страннее. И будущнее, что ли. И эта знаменитая запись в дневнике, где царь ему «кумира» вымарал… «во многих местах поставлен знак вопроса»… «это делает мне большую разницу»… И он не идет на то, чтобы вымарывать «кумира», слово действительно ключевое в «Медном всаднике». И не публикует «Медного всадника».
Это же время синхронизировано всё-таки первым полным изданием «Горя от ума»… Пушкин, наверное, чувствует, что такое «Медный всадник». Наверное, не мы одни знаем, что «Медный всадник» – великое произведение. Он тоже имел некоторое представление о том, что такое «Медный всадник». И тут, на этом фоне опять происходит возобновление Грибоедова.
Грибоедова уже нету. Он мертв. И ведь было перед этим уже его издание, какое-то, правда, цензурированное. Ну а теперь официальная публикация, полное издание. Так что совпадение царской визы на «Медном всаднике» с одновременным выходом в свет «Горя от ума» тоже создают, на мой взгляд, какую-то аранжировку. Копаться в этом я не могу и не хочу. Но это есть. Я напал на это случайно, когда искал какие-то конкретные даты. Прошедший 93-й год – это как раз два 160-летия: написания «Медного всадника» и выхода «Горя от ума»…
Возобновляется и осуществляется в последний раз у Пушкина тема Грибоедова, когда он пишет «Путешествие в Арзрум». Он берет свои записи 29-го года и перерабатывает их. Но моему ощущению, он тогда и сочинил текст о Грибоедове. Это ясно – в тетрадках, которые он привез с Кавказа, этого текста нет. Более того, этого нет даже и в составах глав. Вот сейчас я продемонстрирую: была такая очаровательная манера главы путешествия снабжать такими подзаголовками маленькими, причем часто это одно слово, ничего не расписано. Вот взгляните: ТИФЛИС. НАРОДНЫЕ БАНИ. БЕЗНОСЫЙ ГАСАН… Ну и так далее. Так вот, последовательность эпизодов БЕЗОБДАЛ и ГРИБОЕДОВ в подзаголовках перепутана.