Наконец я осилил всё стихотворение…
На головах царей божественная пена —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Однако рифма то подгоняет, то подгоняется. Рубежи не мог запомнить до самого конца. Они были нужны лишь для мужей, как и пена для Елены. Дальше стало легко:
И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Самым последним никак не запоминалось это витийствуя. Но и его одолел, будто вспомнил, будто сам всё написал, будто вписал его последним: ладно, и так сойдет.
И каким коротким и простым оказалось всё стихотворение!
Сложнее было с «прозрачным» Пушкиным.
В пять утра всё запомнил, к восьми всё забыл. (А Мандельштам – назубок.)
Во-превых, я совсем не помнил, что оно называется «Воспоминание» (что называется, в тему).
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда…
Эти строчки вспомнились с последовательной легкостью, будто сами написались, сверху вниз. Хотя где-то впереди висела сквозь жизнь запоминавшаяся, как хлыст, строка:
Но строк печальных не смываю.
С нее-то и началось для меня запоминание (восстановление) стихотворения, с конца вверх.
Труднее всего оказалось запомнить слова, связанные с описанием света и времени (возможно, борьба поэта с тавтологией и синонимами является более технической стороной поэтической работы): в то время для меня… в бездействии ночном… безмолвно предо мной…
Вспоминание строк оказалось перепутанным в такой непоследовательности:
Змеи сердечной угрызенья
Часы томительного бденья
Горят во мне… В то время для меня
Влачатся в тишине…
Итак:
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья
…сильней горят во мне
Змеи сердечной угрызенья.
(При чем тут змея? Однако сразу заползла в память.)
Мечты кипят. В уме…
Теснится… дум… тяжких… избыток
Воспоминание свой…
Зато окончание стало сразу и окончательно:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
В бездействии ночном – вот что никак было не запомнить.
И вовсе не сильней, а живей!
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской
…
Воспоминание безмолвно предо мной.
(Курсивом выделено, что упорно не запоминалось.)
Значит, подумал я, забытое мною принадлежало уже технике, отделке, рифме. Там, где я внаглую подменял пушкинские слова своими, там и он сам уже лишь подбирал что получше.
Этот, пардон, хронометраж был зафиксирован в День сталинской конституции. В следующую ночь, пытаясь уснуть, Мандельштама легко вспомнил всего, а с Александром Сергеевичем опять начались выпадения: какой там у него был «ум»? неужто «праздный»? какие «думы»? может быть, они были «праздными»? или «тяжкими»? Да, позволил себе рассуждать я, эпитеты для Пушкина были менее важны, чем для Мандельштама: определялись в музыку, в размер. Мандельштам же их изыскивал поярче, даже меняя стих в угоду… оттого они у него блестят, как шляпки гвоздей.
Тут бы мне следовало укоротить свою крутость, чтобы перейти к выводу: о чем бишь всё это? Я побоялся проводить свой чистый опыт дальше, но затаил мысль, что если у шедевра не сохранился черновик, а лишь беловик, то последовательность его запоминания при заучивании наизусть воспроизводит нам первый, черновой проект автора (такая вот виртуальная археология, достойная секретных лабораторий ФСБ).
10–13. II. 2007
P. S. Заключение экспертизы.
Засекреченный Мандельштам сознался во всем и стал нам понятен, хотя и не близок. Родной и открытый для всеобщего доступа Пушкин ушел в глухую несознанку, хотя и не отказывается от данных им ранее показаний. Считаю открытие новой секретной лаборатории несвоевременным.
Завсектором рацпредложений
Подполковник А. Боберов
P. P. S. Заключение пушкиниста, члена-коррреспондента РАН Л.Н. Одоевцева.
По поводу Мандельштама ничего не скажу: вряд ли сохранились какие-либо черновики его «Бессонницы»; по поводу же пушкинского «Воспоминания» «метод Битова» вызывает бездну вопросов и сомнений. Не так уж сложно было бы автору заглянуть хотя бы в академическое собрание: пушкинский черновик сохранился достаточно полно.
Определить, какая Пушкину была дарована строка, нет возможности. Черновая рукопись начинается:
Есть
Давно день – и тихо ночь
На стогны града
Далее же всё проявляется и прописывается с подыскиванием рифм и эпитетов, в последовательности известного нам текста:
налегла-мгла-легла = день-тень // отрада-награда // ни-сходит-слетает-наляжет // В безмолвии-В бездействии // встревоженном-подавленном // горьких-грустных-тяжких // мрачный-длинный-мрачный-долгий-длинный // Читаю жизнь мою-И с отвращением читая жизнь мою // И содрогаюсь и-И томно жалуюсь-И горько жалуюсь // заветных-печальных…
Всё это может свидетельствовать о предпочтениях, но никак не о безразличии к эпитетам.
Так что первым словом стихотворения является слово «Есть», которое далее в стихотворении не встречается; ночь утопает в прошлом: «Есть», которого нет. Лучше бы Битов ответил на вопрос: почему Пушкин отверг вторую половину стихотворения, над которой столь же упорно работал?
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, в гоненьи и в степях
Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу (памяти?) наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Я слышу (гнусный шип), жужжанье клеветы
Решенья глупости лукавой
И шопот зависти и легкой суеты
Укор веселый и кровавый —
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые —
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом
И стерегут – и мстят мне оба —
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба.
29 апреля
Парадоксов друг(Осень Пушкина)
О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И Опыт, [сын] ошибок трудных,
И Гений, [парадоксов] друг,
[И Случай, бог изобретатель].
Писано и не дописано осенью 1829 года. Как легко, однако, Пушкин пренебрегал своим другом, бросая его на полпути… само по себе парадокс.
Парадоксов – это фамилия такая, а у него был друг… Ничего удивительного: у нас в школе был ученик по фамилии Феноменов.
Парадоксальность всем во всём понятного нашего Пушкина впервые доходила до советского школьника в его необъяснимой любви к осени. Что тут хорошего, когда каникулы кончились и опять в школу! Опять по цепи кругом.
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…
Какие там мухи! Когда классные муки. Опять же:
Зима! Крестьянин торжествуя
Идет, держась за кончик…
Любовь поэта к 19 октября, куда ни шло: он школу закончил.
А чего же это крестьянин так уж торжествует?
А – пахать не надо. Можно торговать плодами летнего труда.
Близость барской и крестьянской жизни нами подзабыта.
Пушкин начинает пахать осенью, собирая свой урожай опыта ошибок трудных. Одному не под силу. Но тут на помощь приходит его друг.
Вот сидим мы в ЦДЛ с Владимиром Соколовым над рюмочкой.
– Никак не могу спиться! – то ли с горечью, то ли с гордостью изрекает он великую фразу.
Слово за слово, и – Пушкин!
– Вот, – говорит он уже умиротворенно, но сердито. – Все говорят «гармоничный»… Какое там! Всегда противоречие.
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей…
Какие уж тут листья, если ветви нагие!
Вспомнил Володю и грустно стало: сколько нас уже облетело… За что же я держусь?
Выходит, зря я тогда убрал четверостишие из стихотворения, посвященного его смерти:
Поэма под названием «Сюжет»
Всё мучила его, но не писалась.
Сюжета, кроме смерти, нет как нет,
Особенно, когда в запасе старость.
Бабье лето опять же. Унылая пора, очей очарованье…
«Люблю я пышное природы увяданье». Петербург не Москва, но и Михайловское не Болдино. Правда еще и в том, где осень похуже.
Два бедных деревца, и то из них одно
Дождливой осенью совсем обнесено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.