После того как они узнали о болезни Гончара, их отношение к писателю сильно изменилось. Теперь они видели, понимали и чувствовали намного больше: и как обитатели дома подыгрывали Гончару, выполняя его чудачества, и как тяжело ему концентрировать внимание, и что они все собирались именно на обед, потому что к ужину он совсем уставал и почти ни на что не реагировал. Люся удивлялась, что они не замечали этого раньше. И Козетта потому была так строга, что находилась в постоянном страхе за его здоровье; этим же объяснялась и тревожность Шуйского, и дурное настроение Магды. Выяснилось также, что каждую ночь в квартире писателя оставались ночевать Шуйский или Козетта на случай, если ему вдруг станет плохо. Магда для этой роли была старовата, а Корги Козетта не доверяла.
Неожиданное появление в доме нового жильца в лице Таты обрадовало не только Колю, но и Люсю, которая подозревала, что брат увлекся этой девушкой. Ревностное внимание брата ослабло, и он перестал постоянно заводить разговор о Корги и о том, чтобы Люся ему не доверяла. Теперь его главным образом занимали две вещи: ожидание, когда Тата выйдет из своего заключения и он сможет открыто пригласить ее куда-нибудь, и – что, пожалуй, еще сильнее – тема наследства.
Коля не прекращал обдумывать вероятность приобщиться к его раздаче. Он только и делал, что прикидывал, сколько что стоит в доме, и строил предположения, как много денег у Гончара может быть на счетах и в какой валюте. Он больше не чувствовал себя растерянным и заблудившимся. Ситуация обрела ясность и рациональное объяснение.
Брат без труда перенял манеру остальных домочадцев соглашаться с писателем во всем и подстраиваться под любое его чудачество. И если раньше Коля предлагал ей рассказывать друг другу об их беседах с Гончаром, то больше ни о чем подобном и не заикался, предпочитая строго выполнять все предписания и ничего не нарушать.
Люсе же разговоры о возможном получении наследства не нравились. Она считала, что такого рода корысть в принципе недопустима и извлекать выгоду из чьей-либо смерти некрасиво. Это ее осуждение распространялось не только на брата, но и на остальных. К счастью, Корги избегал разговоров об этом, и Люся была счастлива, что он не такой, как остальные.
Оправившись окончательно после болезни, Люся возобновила утренние посещения Олега Васильевича. Ее отношение к нему тоже изменилось, но не так, как у брата. Встречаясь с писателем один на один, она испытывала чувство глубокой жалости и щемящего сострадания. Каждый раз, сидя в кабинете, рассказывая свои истории или слушая его, она ловила себя на мысли, что, возможно, разговаривает с ним в последний раз. Размышляла о том, насколько он готов к уходу из жизни и осознает ли это в полной мере, или же его затмения и провалы уносят его от реальности, облегчая принятие неизбежного.
Когда Люся заглянула в кабинет Гончара, он сосредоточенно разглядывал ежевичную картину, на которой, кроме цветового квадрата, ничего не было. И Люся какое-то время просто наблюдала за ним со стороны.
Наконец, вскинув голову, Олег Васильевич заметил ее:
– Ну что за прелесть! – Быстро подъехав, он весело схватил ее за руку. – Ты прекрасна, дорогая! Красота, молодость и жизнь! Вот чего так не хватало этому дому! Прошу тебя, идем гулять, пока еще поют птицы. Не удивляйся, к нам они тоже иногда залетают и щебечут так, словно в жизни нет ничего лучше этого утра. Утренняя прогулка – самое полезное, что можно придумать, кроме полноценного сна, конечно. Я сегодня переполнен вдохновением и радостью. Знаешь почему? Потому что очень скоро я вас кое с кем познакомлю. Уверен, вы очень удивитесь. Очень!
Люся догадывалась, что он говорит о Тате. Коля ей все уши о ней прожужжал. Она с девушкой еще не встречалась, а брат ходил к ней через пятый этаж, лишь когда стемнеет, чтобы никто не заметил. Пятый этаж Люсю пугал, да и Корги почти всегда уговаривал ее воспользоваться его отсутствием, чтобы побыть наедине.
Возле подъезда сидели те же коты-наблюдатели. Улица за стенами дворика вовсю шумела, но внутри было тихо. Взявшись за ручки кресла, Люся направилась к арке, однако Гончар остановил ее.
– Нам в сквер. – Он указал в угол, где соединялись два дома: там, за выступом стены, обнаружилась небольшая калитка.
Утреннее солнце только входило в силу, и зелень сквера скрадывала его настойчивые лучи. Среди листвы щебетали птицы.
– Присаживайся. – Олег Васильевич извлек из-за спины плоскую голубую подушечку, какие обычно кладут на стулья для мягкости, и положил на лавочку, а когда Люся опустилась на нее, подъехал и остановился напротив. – Я должен сказать тебе нечто важное. Только пообещай: что бы ты ни услышала, не перестанешь улыбаться. Мне так нравится твоя улыбка, что я готов смотреть на нее вечно.
Люся насторожилась, и писатель погрозил ей пальцем.
– Ну-ка, что я сказал? Немедленно улыбнись!
Она растянула улыбку.
– Так-то лучше. – Он одобрительно похлопал ее по коленке. – Долгое время я не хотел вам говорить, но решил, что это неправильно, потому что я неизлечимо болен и, быть может, я умру завтра или даже сегодня.
– Как сегодня? Вы нас обещали с кем-то познакомить, – встрепенулась Люся, позабыв сделать вид, что удивлена известием о болезни.
– Ладно-ладно! – Олег Васильевич довольно поморщил нос. – Сегодня не буду, но мое время – только настоящее. Прошлое для меня призрачно и смешалось со снами, оно насквозь пропитано фантазиями, выдуманными сюжетами и людьми, я не знаю его, а потому ни в чем не уверен. Будущее, на которое я могу рассчитывать, – это лишь время приема пищи: завтрак, обед, ужин… Дожить до обеда или, скажем, продержаться до ужина. То, что я испытываю сейчас, похоже на чувства маленького ребенка, которого мама приводит в детский сад и оставляет в неизвестности. Он не может вернуться домой и не знает, придет ли за ним мама, он растерян, одинок и делает то, что ему велят, просто потому, что иного не дано. Единственное, что удерживает его от того, чтобы впасть в отчаяние, – это другие дети, беззаботные, веселые, радующиеся встрече друг с другом. Он наблюдает за их играми, видит, как они смеются, и постепенно тоже увлекается, позабыв о своих бедах.
Олег Васильевич с любопытством заглянул Люсе в глаза.
– Даже если ты не понимаешь, что я хочу сказать, одно то, что ты это слушаешь, приносит мне великую радость.
– Не совсем понимаю, – призналась Люся, – но мне интересно.
Он удовлетворенно кивнул.
– Я сказал, что пишу книгу. Но это неправда – я ничего не могу написать. Мои слова разбегаются и отказываются складываться в нечто осмысленное. И я отдаю себе отчет, что больше ничего не напишу. У меня нет ни времени, ни ресурсов, ни свежих фантазий. Но я писатель и привык жить сюжетами. Это даже не хобби, по-другому я просто не умею. И история все равно случится, пусть и ненаписанная.
Запрокинув голову, он шумно втянул воздух.
– В один прекрасный день на пороге дома одного старого человека появляются двое молодых людей, назвавшиеся его детьми. И он сам не знает, что с этим делать, потому предлагает им остаться жить у него.
– И что же дальше?
Люсе не нужно было изображать заинтересованность: когда она сказала, что ей интересно, она не кривила душой.
– Открою тебе маленький секрет: писатели сами никогда не знают, как поведут себя их герои. – Он ухмыльнулся. – Так что все будет зависеть от вас.
– Почему от нас?
– Я всегда мечтал о книге, где главными героями станут брат и сестра двойняшки. Но никак не решался за нее взяться.
– Да, я помню, вы говорили, что изучаете природу наших взаимоотношений. Интуитивные способности и возможность чувствовать друг друга… Значит, те молодые люди, которые пришли к старику, двойняшки?
– Верно.
– И чего же они хотят?
– Думаю, что как и все. – Выражение его лица сделалось отстраненным. – Они хотят быть.
– Быть какими?
– Они хотят просто быть.
– В смысле жить?
– Нет. В смысле не только осознать себя, но и принять.
– Как это?
– Ты когда-нибудь совершала дурные поступки?
– Конечно. Все их совершают.
– И какой же твой самый плохой поступок? – Гончар пытливо наклонился к ней.
Долго вспоминать не пришлось.
– Кража экзаменационных заданий у старенькой физички. Точнее, не совсем кража. Она дала мне ключи от класса и попросила сходить за сумкой, которую забыла. Снова подниматься на пятый этаж ей было тяжело. Ну и я, увидев на столе задания с ответами, сфотографировала их и скинула в общую беседу. У физички потом были из-за этого неприятности, и она догадалась, что это сделала я.
– А если бы не догадалась? Ты бы чувствовала себя виноватой?
– Я чувствовала это уже тогда, когда фотографировала задания. Я понимала, что делаю.
– Видишь, как хорошо. Именно это и значит – осознать себя. Тебе хватило силы духа и ума, чтобы назвать вещи своими именами. А теперь объясни, отчего тебя это беспокоит?
– Оттого, что я это сделала. Это же очевидно.
– Вовсе нет. Девять человек из десяти поступили бы точно так же. В твоем поступке нет ничего выходящего за рамки нормы. Любой здравомыслящий человек, естественным образом реагирующий на раздражители, сделал бы то же самое.
– Самое неприятное даже не то, что я сделала, а что обманула ее доверие. Понимаете? Очень добрая женщина, а я предала ее.
– Пффф, – насмешливо фыркнул Гончар. – Но именно она, взрослая мудрая женщина, поставила тебя в эту ситуацию. Разве здесь есть твоя вина? Это все равно что запустить голодную обезьяну в комнату, где на столе лежит банан, и предполагать, что она его не тронет.
– Но мы же не обезьяны, – возмущенно вспыхнула Люся. – У нас есть разум и совесть.
– Ты решила воспользоваться предоставившейся тебе возможностью лишь потому, что у тебя есть разум. Без него невозможно ни строить прогнозы, ни мыслить рационально. И только потому, что у тебя есть совесть, ты способна оценивать и осознавать себя. Осталось всего ничего – принять.