Опять Воля услышал тон, обещавший: «Все образуется, все наладится». Теперь, обращенный уже не к больному, он казался особенно странным.
- В помещении, где техникум был текстильный, немцы школу ремесленную открывают. На этой неделе - я знаю точно - учеников будут набирать. Станешь монтером, слесарем там, стекольщиком, может, плотником, - говорила тетя Паша, - и будешь нужен немцам и людям, прокормишь себя и маму. Немцам специалисты знаешь как нужны! С ремеслом в руках ноги не протянешь. А там мало-помалу денег накопишь и, глядишь, лет через десять свою мастерскую откроешь - немцы против этого ничего не имеют…
Она продолжала говорить - о том, какие будут в ремесленную школу вступительные экзамены, о том, что она бы туда и Кольку непременно устроила, да вот беда - Бабинец сидит, говорят, его из полиции перевели в тюрьму. Сына такого отца, сдается ей, вряд ли примут… Но Воля не слышал этого, пораженный тем, как легко, как обыденно и вскользь упомянула тетя Паша о том, что и через десять лет тут будут господствовать фашисты.
Она представляла себе, могла себе представить, что еще десять лет продлится эта жизнь под немцем: с убийствами, с арестами, с запретами, с ложью в газетах, что все это - убийства, аресты, запреты - приносит людям счастье… Она представляла себе, что такою останется жизнь и завтра, и через год, и через десять, и прикидывала, как бы в ней прожить получше. И ведь она неплохая женщина: носит передачи Бабинцу, подкармливает Машу, с матерью делится последним и, конечно, ему, Воле, желает добра…
- Если б я думал, что так будет еще десять лет, - произнес Воля медленно и яростно, - я б утопился. Сразу!
- Зачем же топиться, Воля? - возразила тетя Паша с тем рассудительным укором, с каким выговаривают несмышленышу. - А мама с кем останется? А Маша что - кукла?! (Маша на кровати тяжело вздохнула.) А я, допустим, утоплюсь? Коля и так сиротою остался (Колька угрюмо набычился), так ему тогда что же, по миру идти?..
- Ну, Коля не осиротел пока что, - раздался внезапно голос Бабинца, и все оглянулись на дверь в коридор: она была распахнута.
- Микола?! - воскликнула шепотом тетя Паша. - Ты?.. Да ты где?! А?..
И у Кольки тоже было такое лицо, точно он не верил, что сейчас во второй раз услышит голос отца.
- Здесь, - ответил Микола Львович из тьмы коридора. - Мне бы помыться сперва, а потом уж в комнату заходить…
Но Колька не стал дожидаться, пока отец помоется. Он бросился к нему, обхватил его, втащил в комнату и на нем повис.
- А помнишь, тоже моя бабушка пришла, помнишь?.. - быстро, настойчиво спросила Маша, теребя Волино плечо, и сейчас же отвернулась, будто пожалев об этих словах…
Позже, когда уснули Маша и Колька, Бабинец вполголоса рассказал о том, как его выпустили.
- Я уж приготовился к смерти, какая-то сволочь донесла ведь, что я - член партии. За неявку на регистрацию, говорят, положена вам смертная казнь. Сижу в камере, жду, когда выведут, царапаю потихоньку на стенке: «Красная Армия, отомсти». Вдруг вызывают. В канцелярии - следователь и Грачевский. А Грачевскому - в камерах разговор такой был - все смертные приговоры нашему брату на визу дают. Власть! Не подпишет - на тот свет не попадешь. «Я, говорит мне, жалею, что с запозданием узнал о беде, в которую ты попал. Теперь, говорит, я внес необходимую ясность в дело».
- Ну, спасибо ему, - перебила тетя Паша с глубоким выдохом облегчения. - Как-никак сколько лет знакомы, пусть собачились иногда, а все ж…
- Погоди, - остановил ее Микола Львович, тоном своим как бы обещая, что эти слова она еще возьмет обратно. - Да. Значит, он дальше:
«Поскольку, как мне известно, ты четыре года назад был исключен из партии, не может, стало быть, идти речь (и к следователю моему чуть-чуть поворотился) о каре за неявку на регистрацию коммунистов».
Ну, следователь мне:
«У меня к вам вопрос».
А сам уже не тот стал, что об меня табуретку обламывал, такой прямо стал юрист!
«Почему ж вы подтверждали, что являетесь коммунистом?»
«Потому, - говорю, - что били вы меня без пощады, как тут не подтвердить?!»
Ничего больше спрашивать у меня не стал. Сделался незаметный, и, гляжу, нет его. Стушевался.
Грачевский мне:
«Дальше разговор у нас неофициальный, можем его продолжить и не здесь, где угодно».
Вышли с ним из тюрьмы чуть не под ручку, у ворот он остановился.
«Пройтись нам или лучше проехаться? - советуется. И, будто не к месту что спросил, заторопился: - Впрочем, лучше - проехаться. Это проще».
Едем на его пролетке, улицы пустые, час комендантский. Он говорит:
«Это и лучше, что вокруг нелюдно, для нашего разговора. Видишь ли, я помню, что в тридцать девятом году тебя восстановили в партии. Но для меня это не имеет большого значения. Я считаю это случайностью, и для немцев я этого не знаю. Что ты думаешь, как думаешь, я, слава богу, знаю немало лет. Что ж, думай что вздумается, только в политику - вот об этом прошу тебя - не встревай. Ну, приехали, кажется?..»
Так тут меня потянуло: домой, домой!.. Голова пошла кругом. Чуть от «дружка» на одной ноге не ускакал! Но не ускакал, опомнился, спрашиваю в упор:
«Почему меня отпускаешь?»
Микола Львович внезапно остановился, усомнившись, рассказывать ли то, что было дальше. Казалось, он забыл, что оборвал себя на полуслове, и не продолжал.
…Грачевский ему ответил:
«У тебя ведь сын?.. - И, оглянувшись на кучера, понизив голос, докончил: - Не хочу, чтоб на свете стало одним сиротою больше».
Он высадил Бабинца, кивнул ему, и немецкий конь-тяжеловоз покатил дальше легонькую пролетку с пустым, чуждым, давно, долгие годы, неприятным Бабинцу человеком…
Человек этот просто не мог, никак не мог, по представлениям Миколы Львовича, так поступить, так напоследок ответить. И Бабинец пренебрег тем, что это было, и об этом умолчал.
- Ничего мне на мои слова не сказал, - солгал он, опуская то, чего не сумел бы объяснить. - Довез - и до свидания.
«Ну, значит, не зря я бургомистру в ножки кланялась, - подумала Прасковья Фоминична. - Выплакала все ж, вымолила Николаю отца».
Вслух она предположила:
- А может, он, Грачевский, так рассудил: «Я ему, Миколе то есть, помогу - как-никак он мне да-авненько знакомый, - потом он меня, случай будет, из беды вытянет». А?..
Бабинец коротко рассмеялся, резко качнул головой:
- Ну нет, - а про себя докончил: «Мы-то с ним оригинальничать не станем, пустим в расход».
Прасковья Фоминична вздохнула. Она радовалась возвращению Бабинца, и ей хотелось выражать эту радость, но она чувствовала, что Микола Львович словно бы противится этому, и вздыхала от душевного неудобства.
- Слава богу, снова у нас мужчина есть в доме, - все-таки сказала она.
- А он - что же?.. - указывая на Волю, вступился за него Бабинец.
Но Воля отринул заступничество.
- Как хорошо, дядь Микола, что вы вернулись! - произнес он мальчишеской скороговоркой.
- Чем же хорошо? - задумчиво и не сразу переспросил Бабинец. - Ну, чем? - повторил он с тяжелым несогласием.
В его представления о мире, борьбе, о порядке вещей не укладывалось то, что он остался в живых. Милосердие врага было для него страшнее беспощадности. Вот если б в нем таилось коварство!.. Но какое тут могло быть коварство?
- Чем же хорошо? - повторила после паузы Прасковья Фоминична вопрос Бабинца, уже забытый им. - А тем: Колька теперь может в ремесленную школу поступать. Чтоб учиться. А не побираться. Не баклуши бить. С Волей вот поступать будут.
Микола Львович, отсев от стола, положил руку на затылок спящего сына. И, как бы ободренная этим жестом, тетя Паша позволила себе дать чувствам волю.
- Все наладится, вот пройдет время… Наладится! - уверяла, обещала, обнадеживала она. - На притирку всегда время уходит… Потом налаживается!
- К кому ж это нам притереться надо? - медленно спросил Микола Львович.
Это был голос того Бабинца, что сказал когда-то: «Нормальные отношения с захватчиком, Прасковья, - отношения войны». Воля не сомневался, что сейчас он скажет: «Не притираться надо к фашистам, а бороться с ними! Не в ремесленную школу идти, а к партизанам!»
Воле страстно хотелось, чтобы Бабинец сказал так.
А Микола Львович и в самом деле готов был обрушиться на тетю Пашу со всею силой, какую еще сохранил. Он воспитан был в убеждении, что удары надо наносить не только противнику, но и тому, кто с ним не борется. Иногда даже - прежде всего тому, кто не борется с противником, а потом уж - самому противнику. В своей жизни Бабинцу случалось бороться с разными примиренцами, или, как он любил говорить, «примиренцами всех мастей». Он это умел. И тетя Паша не напрасно в смятении и опаске жалко вытянула перед собою руки, не то защищаясь, не то показывая свою беззащитность…
- А повезло нам, что немца у нас теперь нет за стеной, можно хоть потолковать меж собой по-семейному, отвести душу, - поспешно сказала Екатерина Матвеевна, но не это остановило Бабинца, а звук затормозившего у дома автомобиля и стук в дверь.
- Открывать?.. - спросила Прасковья Фоминична.
«За мной вернулись!» - подумал Бабинец.
- А что же, конечно, - сказал он.
И быстрым, мелким шагом тетя Паша привычно устремилась навстречу неизвестности, опасности, беде… За нею по пятам шел Воля.
Те, кто ждал на лестнице, пока им откроют, не шумели, не переговаривались. Это не были пьяные немецкие солдаты, которые, случалось, ломились по ночам в дома мирных жителей. Внезапно у Воли мелькнула догадка: за дверью Рита, бежавшая из гетто! Она у них спрячется…
Тетя Паша откинула крюк и толкнула дверь от себя.
У порога стояли молодой переводчик из комендатуры, которого горожане не раз видели сидящим рядом с комендантом в открытом автомобиле, и седой незнакомый человек с коричневым от загара, в глубоких морщинах лицом. Он был в штатском, но переводчик о нем сказал:
- Это офицер германской армии, он будет жить у вас в доме. Делайте всё для его удобства, выполняйте его желания. Сейчас он с дороги, согрейте ему воды для умывания, возможно, он пожелает пить кофе, вы…