Воля смутно понимал, о чем он. Не о том ли, что в этой неразберихе, где попробуй смекни, кто верх возьмет, «те» или «эти», трудно решить свою судьбу?.. Но не Шурик был сейчас для него важен, а его новость. Живо и вовремя спровадив Бахревского (в чердачном окошечке показался уже Бабинец), пообещав, что скоро, завтра же, к нему заглянет, Воля ринулся к матери с новостью.
Вбежал, и мужчина в незнакомой, невиданной прежде военной форме стремительно поднялся ему навстречу. На долю секунды Воля испугался: показалось, что военный бросился к нему, чтобы схватить его. Но тут же стало ясно, что тот его обнял. В следующее мгновение близко от глаз, крупно, как когда-то на вокзале, Воля увидел перечеркнутое морщинами вдоль и поперек лицо Гнедина…
- Что скажешь… хорошего? - спросил медленно Евгений Осипович, как спрашивают, не ожидая хорошего и не ожидая ответа.
- Говорят, по радио только что передавали…
И Воля, торжествуя, рассказал о том, что только что услышал от Шурика.
- Да вы, наверно, знали уже, Евгений Осипович.
- Нет, - покачал головою Гнедин. - От тебя первого слышу.
Воля перевел взгляд на мать, и та ему подмигнула, как подмигивала, он помнил, в дни кори и скарлатины, когда жар у него начинал спадать: ничего, мол, теперь уж выдюжим, не пропадем.
- Есть кое-какие новости, - начал, входя, Бабинец. - Сейчас… - Он заметил Гнедина в румынской форме и остановился, так что Леонид Витальевич, шедший за ним, застрял в дверях. Без обращения и приветствия Микола Львович спросил: - Это что же… маскарад или…
- Да, верно, уж что-нибудь одно: либо маскарад, либо я служу теперь под началом маршала Антонеску, - отвечал странно Гнедин.
Воля с удивлением, даже с опаской, наблюдал за ними: Бабинец в молчании не трогался с места, Евгений Осипович холодно смотрел в сторону, но взгляд его, несомненно, относился к Бабинцу. Молчание и неподвижность все длились, пока не встала Екатерина Матвеевна.
- Микола, - сказала она, остерегая, - вы бросьте эту «политику».
Бабинец чуть помедлил, потом проговорил, не то опомнившись, не то решившись:
- Так. Вы не обижайтесь, Евгений Осипович. Знаете… В жизни ведь всякое бывает, так что…
И, шагнув навстречу Гнедину, с широкой улыбкой выбросил вперед руку для пожатия.
- Всякое, да не со всеми, - ответил Евгений Осипович, не привстав, на миг коснувшись ладонью его ладони.
- И что же вы ответили этому сотруднику «Голоса народа»? - Бабинец повернулся к Леониду Витальевичу, которого Екатерина Матвеевна успела уже усадить.
- Примечательно, чего он от меня добивался. Что я ответил, сравнительно нетрудно догадаться. Извините, наш разговор вам не во всем будет понятен, - заметил учитель Екатерине Матвеевне и Гнедину. - Впрочем…
Он повторил для них то, что Бабинцу и Воле было уже известно.
- А ваш ответ был какой? - поторопил Бабинец. Манера Леонида Витальевича поминутно перебивать самого себя немного раздражала его.
- Ну, как говорится, напрашивающийся. Я сказал, что их «новый порядок» в Европе нравится мне куда меньше старого, что никакие возможности передо мной лично не открылись, и дал этому хлюсту понять, чтобы он убирался.
- И вы рискуете все это рассказывать в присутствии румынского офицера? - спросил с усмешкой Гнедин.
- Если я уже сказал это немецкому прихвостню, чего ж теперь опасаться румынского офицера? И потом, мир ведь тесен… Представьте, я знаю, кто вы. - Леонид Витальевич вместе со стулом подвинулся ближе к Гнедину и совершенно в той интонации, в какой, бывало, задавали Евгению Осиповичу вопросы его штатские знакомые году в тридцать пятом, спросил: - Какое развитие событий вы теперь предвидите?..
Но тут Бабинец возобновил законченный, казалось Леониду Витальевичу, разговор:
- Значит, так прямо, безо всякой задержки, и дали этому хлюсту из газетки от ворот поворот?
Леонид Витальевич кивнул.
- Нет, как все-таки у них язык поворачивается?! - вдруг начал он горячо. - Закрыв все школы, просить учителя засвидетельствовать расцвет культуры!.. Это все равно что…
- Знаете, нам надо с вами потолковать немного, - деловито прервал его Микола Львович. - Пожалуй, мы с Волей вас проводим. Ты как, Воля, даешь согласие?
Посреди двора, однако, Бабинец остановился и, убедившись, что никого поблизости нет, дальше не пошел.
- Нас, подпольщиков, в городе немного, не столько, сколько партизан в лесах, - проговорил он негромко. - Каждый на учете, каждый дорог.
«Я - подпольщик!..» - мелькнуло в голове у Воли. Еще ни разу, даже мысленно, он не называл себя так. И вот Бабинец без торжественности и не в похвалу - просто потому, что к слову пришлось, - назвал его подпольщиком…
Чувство гордости не проходило, не рассеивалось, и, ни на миг не забывая о том, что он подпольщик, о том, что скоро фашисты потерпят поражение, о том, что дома у них Гнедин, Воля слушал Миколу Львовича, который тем временем продолжал:
- …А вы!.. (Это относилось к Леониду Витальевичу.) Раз-два, со мной не посоветовавшись, в лицо фашистскому прислужнику выкладываете, что вы о его хозяевах думаете! И он, довольный, бежит небось к своему редактору или прямо в гестапо. И - нет вас!.. А вы бы еще пригодились, мы бы с вами… Понимаете хоть, что сделали?!
Воля тоже, как Бабинец, смотрел на Леонида Витальевича строго. И, хмурясь, ждал его оправданий.
- А что же мне, по-вашему, было делать? - осведомился Леонид Витальевич, сдерживая возмущение. - Дать требуемое интервью? Сообщить всему грамотному населению, что я приветствую фашистский порядок?..
- Повременить, - ответил Микола Львович. - А если невозможно было - что ж, дать интервью. Потом, после возвращения наших, я объяснил бы кому следует, чем вы занимались тут при оккупантах, обошлось бы без недоразумений. Или вы не верили, что наши вернутся?..
- Видите ли, я ни при каких обстоятельствах не дал бы такого интервью, - сказал Леонид Витальевич. - Я… - Он замолчал и с минуту часто, глубоко дышал приоткрытым ртом. Одышка прошла, и он заговорил снова: - Я много лет живу в этом городе, здесь есть люди, которые меня знают. Я не мог бы к ударам, которые уже обрушились на них, добавить от себя еще этот: создать у них впечатление, что я не тот, за кого они принимали меня долгие годы.
Ему стоило усилия закончить длинную фразу: опять началась одышка.
- А не преувеличиваете вы значение своей персоны? - поинтересовался Бабинец.
Леонид Витальевич отрицательно покачал головой и, сквозь муку торопясь выразить, что предположение Миколы Львовича даже забавно, улыбнулся приоткрытым, с шумом втягивающим воздух ртом…
- О нет! - проговорил он после паузы. - Можете мне поверить. Дело ведь совсем в другом, не в значении персоны. Речь идет о значении слов… - Леонид Витальевич перебил себя: - Позвольте мне сказать вам, как я горд тем, что благодаря вам был причастен к взрыву важного для немцев моста. Но участие в действиях такого рода - поймите меня! - не искупает, не… - Он приостановился, прищелкнул пальцами, ища слово.
- Ладно, что ж теперь, сделанного не изменить, - сказал Бабинец. - За вами, наверно, станут следить, сюда вам больше не надо приходить. Лучше всего было б переправить вас к партизанам, но сразу я не могу этого сделать. Переберитесь к знакомым каким-нибудь. На улицу - ни ногой. Погодя немного дайте о себе знать, вот к Воле кого-либо подошлите… - Бабинец ушел в дом.
Воля остался во дворе с Леонидом Витальевичем.
- Ветрено. Сыро. Промозгло, - сказал учитель, как бы одолевая одну за другой три крутых ступеньки. - А можно короче сказать: непогода. Странно, что нет еще существительного «нежизнь». Ну, надо идти…
Но он не ушел, а заговорил, мягко и внятно, о том, как опасно для человека - какова бы ни была его цель - заявлять во всеуслышание то, что противно его природе, несовместимо с самой его сущностью…
Воля слушал его невнимательно, не вникая в смысл, и почему-то вспоминались ему старые книги, которые он, случалось, перелистывал: с твердым знаком, с фитою, с буквой «ять». Иногда Леонид Витальевич останавливался, ожидая чего-то от Воли, и Воля вставлял:
- Угу, угу…
- Мне хочется, чтоб вы знали: говоря то, что противно нашей природе, мы изменяем свою природу - незаметно, невольно…
Леонид Витальевич внезапно заметил, что Воля невнимателен, а Воля увидел, что он это заметил.
- Ну, так, - сказал учитель, раньше чем Воля успел сообразить, чем бы сгладить неловкость. - Не провожайте меня, пожалуйста, вам потом тоскливо будет возвращаться одному.
А Воля и не намеревался его провожать, он сделал уже шаг к дому, и оттого ему стало еще более не по себе от этих слов.
Глубокой ночью, когда и мать в комнате, и все в доме давно спали, Воле, лежавшему без сна с закрытыми глазами, показалось, что Гнедин на раскладушке ворочается осторожно, зевает, вздыхает. Воля не решился его окликнуть, но сам тоже - нарочно медленно - перевернулся на другой бок, протяжно вздохнул… Вечером он не успел поговорить с Евгением Осиповичем - легли рано, - а на рассвете Гнедин должен был уйти.
- Воля, - позвал Евгений Осипович так тихо, что Воля несколько мгновений не отзывался, гадая, услышал ли на самом деле свое имя или это только почудилось…
Через минуту они уже говорили шепотом, и Воля рассказывал вперемежку, как пришла, а потом пропала Машина бабушка, про то, как пытались выручать Машу, вспомнил день, когда они с Бабинцом услышали в сводке Совинформбюро о комиссаре партизанского отряда товарище Г.
- Это не про вас было?..
- Может быть… Возможно, что обо мне.
А Воля уже спешил дальше, его волновало, что думает Гнедин о споре Леонида Витальевича с Бабинцом, и второпях он спросил не так, как собирался было («Кто, по вашему мнению, прав?»), а по-мальчишески несолидно:
- Вы за кого?!
Гнедин стал отвечать ему едва уловимым шепотом. И Воля внимал с трепетом, ему казалось, что Евгений Осипович говорит так тихо, не только опасаясь кого-нибудь разбудить, но и потому, что касается сейчас самых заветных тайн борцов с фашистами…