Нет, я им не занималась. Я просто перечисляла деньги Валентине в память о том, что когда-то он все же был верен Руслану, а еще, наверное, из бабьей жалости, на которую не способны мужчины. Жизнь и так его наказала сполна.
Адрес Серого мне дала Степановна. Хвалила его, рассказывала, как он работает в церкви за кусок хлеба, а в больнице одной рукой починил все тумбочки. Хороший парень. Оступился и упал на дно. Да, подняться уже вряд ли сможет, но он ползает и не сдается. Делает доброе дело. Раскаяние, искреннее и глубокое, на него мало кто способен. Но именно оно творит чудеса, и самые добрые поступки совершаются именно из раскаяния.
И сейчас я сидела напротив Серого, который чертил для меня схемы на тетрадном листе, зажав пальцами левой руки простой карандаш. Вблизи он уже напоминал себя прежнего и отличался от того жалкого существа, которым я тогда его нашла.
— Я не особо хорошо помню особняк Зарецкого. Я приезжал туда всего несколько раз. А вот на даче, которую он сейчас реставрирует, мы с Ларисой часто бывали. Ремонтом занимался ее отец, он был правой рукой Зарецкого, и ключи были у него. Лариса их стащила, и мы там… ну сама понимаешь. Кололись мы там и кайфовали. Никто б не нашел. Так как не посмели бы сунуться на генеральскую дачу.
— Я думала, он строит новый особняк. Слышала, как об этом говорили.
— Нет. Не строит. Дача старинная, принадлежала одному помещику, то ли графу, то ли князю. Зарецкий ее выкупил, и реставрация затянулась на долгие годы. Сейчас он ищет нового дизайнера. Вроде как думает перебраться туда жить. Модно нынче за городом.
— Как хорошо ты осведомлен.
— Осведомлен. Газеты читаю.
Потом вдруг уронил карандаш и пристально на меня посмотрел.
— Ты не представляешь, куда ты лезешь. Не представляешь, насколько омерзителен этот человек и на какие низости способен.
— А ты представляешь?
— Представляю. Я видел… видел такое… иногда мне кажется, что это героиновый бред. Но чем больше времени проходит, тем больше я понимаю, что это реальность. И я мог помешать… я мог это остановить и не стал. Я трусливо молчал и молчу до сих пор.
Он закрыл лицо обеими руками. Пальцы правой застыли в одном положении и не сгибались, как и кисть. Но меня сейчас не сжигала жалость… скорее, интерес и ощущение, что вот оно… то, что говорил Андрей. Я где-то совсем рядом.
— Что ты видел? О чем молчишь?
— Не спрашивай…
— Расскажи, тебе станет легче.
— Не станет. Меня даже исповедь не спасла.
— Я не священник, конечно, но иногда людям нужно как можно больше говорить о том, что их сжирает.
— Чем больше я об этом говорю, тем сильнее чувствую себя ничтожеством, и мне хочется умереть… а это грех.
Закричал и вскочил с табурета, отошел к окну, прислонился к стеклу лицом. Сзади он выглядел сгорбленным стариком.
— У Зарецкого была одна слабость… маленькие несовершеннолетние мальчики. Из военной школы-интерната, над которой он взял шефство. Мы тогда были с Лариской под кайфом. Я отошел первым, и мне жрать захотелось. Начал пробираться на кухню. Услышал детский плач и мужской голос. Он привозил их на дачу и…и насиловал их. Мальчиков из интерната. Держал там по несколько дней… заставлял делать всякие мерзости, потом угощал сладостями, и их увозили. Одного… того, с которым я увидел…увидел эту тварь, увезли мертвым. Монстр замучал несчастного ребенка… а я промолчал. Я струсил. Знал, что он везде меня достанет. Наркота помогала забывать все, что видел… но теперь. Теперь голос этого ребенка сводит меня с ума. Понимаешь?
Обернулся, и я увидела, как по его лицу текут слезы.
— Я еще большее чудовище. Равнодушие страшнее любого стихийного бедствия и геноцида. Благодаря ему совершаются самые жуткие преступления.
Я слушала его, тяжело дыша… С трудом произнесла слова утешения, пытаясь подавить ощущение гадливости и омерзения. Но в то же время понимая, что это самая ценная информация из всего, что мне повезло бы узнать. Вряд ли я сама бы нарыла нечто подобное. И это чудо. Это самая настоящая удача.
— Ты…ты можешь загладить свою вину. Помоги мне проникнуть туда, сведи с нужными людьми, и, если я найду компромат, Зарецкий больше никогда и никого не обидит.
И он мне помог. Даже больше, чем я от него ожидала и могла надеяться. Через несколько дней у меня в руках были новые документы, и я получила приглашение на собеседование от помощника самого Зарецкого.
— Зарецкий падок и на женщин. Их он тоже туда привозил… по выходным. Он всеяден, этот дьявол. Понравишься ему и считай это место у тебя в кармане.
А потом он показывал мне на бумаге все закоулки схемы дачи. Где находится сейф, куда ведет лестница с черного хода. Запасные выходы и лазейки в подвале. Сказал о том, что у генерала всегда с собой оружие и как минимум один нож. Пребывание в свое время в горячих точка сказалось и на его психике. Он спит со стволом под кроватью.
— Пристрелит тебя так быстро, что ты и пикнуть не успеешь. Среди любовниц этого упыря столько самоубийц, сколько не было жертв у Синей Бороды. Даже его жена повесилась. Подозреваю, что суицидами там и не пахло на самом деле.
— А почему тогда мальчики?
— Не знаю. Я сам много раз задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа.
— Спасибо за помощь, Серый… не ожидала, что ты сможешь мне настолько помочь.
Но он вдруг схватил меня за руку.
— Никому не рассказывай и иди туда сама. Если приведешь кого-то, если с тобой в деле будет кто-то еще, он почует. Унюхает. Его служба безопасности одна из самых лучших. Заподозрит, что ты не та, за кого себя выдаешь, начнет копать, и все. Твоя смерть будет страшной и болезненной.
И обрубил мне этим надежду, что Андрей сможет прикрыть, если вдруг потребуется. Значит, нельзя рассказывать… нельзя рассчитывать на помощь. Я должна действовать в одиночку.
— Я поняла. Спасибо тебе.
— Придави эту мразь…
— Я постараюсь.
Не спеша вышла из лифта и, набрав в легкие побольше воздуха, позвонила в дверь двухкомнатной квартиры в модной новостройке. Адрес мне прислали с закрытого номера смской со словами "Как обещал. Твоя мама обустроена. Можешь съезжать с гостиницы".
Безлико, пространственно, отчужденно. Как ножом в живот, в самые кишки, чтоб от боли захлебнуться и на доли секунд скрутиться пополам.
Тихие шаги за дверью, звук открывающегося замка и осунувшееся лицо мамы с уставшим и растерянным взглядом. Как же я боялась ее осуждения, боялась вот этой минуты, когда вся моя сила покинет меня, и я распадусь на гнилые частицы отчаяния, которые держались на честном слове.
— Ты, — выдохнула, но отчего-то ее глаза радостью не вспыхнули. В них тяжесть и непонимание.
— Я, впустишь?
Посторонилась, давая мне войти внутрь, а я в эту же секунду сломалась и зарыдала в голос, сползая на пол, обнимая маму за ноги и рыдая, захлебываясь, цепляясь за нее, как за спасательный круг.
— Мне плохо… мама… мамочка моя… я больше не могу.
ГЛАВА 16
Полночь, как испытанье, мой одинокий Храм.
Все, что в моем молчании. Все, что в моем молчании — ты прочитаешь по глазам.
Голос знакомый рядом. Сердце замрет в груди.
И ничего не надо. Слышишь? Ничего не надо. Я прошу, не говори.
Вот и все. Улетело, отболело, отгорело. Вот и все.
И кому, кому, кому какое дело? Вот и все.
Отдала бесследно сердце за Него.
Вот и все. Все пути Земные — белым-белым снегом. Вот и все.
И опять, стою я в этом платье, белом. Вот и все.
Счастье было, отлюбила, и прошло.
Не затихают раны. Не затихает боль.
Бессонниц моих караваны, бессонниц моих караваны проплывают надо мной.
Каяться слишком поздно, столько ночей прошло.
Песни, молитвы, слезы, и засохшие в вазе розы — ничего не помогло.
Вот и все. Улетело, отболело, отгорело. Вот и все.
И кому, кому, кому какое дело? Вот и все.
Отдала бесследно сердце за Него.
Вот и все. Все пути Земные — белым-белым снегом. Вот и все.
И опять, стою я в этом платье, белом. Вот и все.
Счастье было, отлюбила, и прошло.
Кружится снег. Разгулялось по миру ненастье.
Слез не удержишь и я, — не смогу удержаться.
Может от боли, может от счастья — стрелки замрут на часах.
И пойдут, поскачут вспять.
Вот и все. Улетело, отболело, отгорело. Вот и все.
И кому, кому, кому какое дело? Вот и все.
Отдала бесследно сердце за Него.
Вот и все. Все пути Земные — белым-белым снегом. Вот и все.
И опять, стою я в этом платье, белом. Вот и все.
Счастье было, отлюбила, и прошло.
Алла Пугачева
Я вышла из машины и остановилась напротив огромного белого здания. Внутри все похолодело. Я узнала это место… не могла не узнать. Меня вдавило в асфальт, впечатало в него и чуть не согнуло пополам. Почему Серый не сказал мне… почему скрыл… или он пожалел меня. Не мог не знать. Сам говорил, что бывал здесь. Это был дом Царева. Тот самый, в который я приехала первый раз… когда устраивалась на работу. И от воспоминаний дух захватило.
"Ворота отворились, я зашла во двор. Меня досмотрел охранник, спросил документы и отвел к парадному входу. Шикарный особняк. Все из мрамора. Стекла сверкают даже в пасмурный день, отражают деревья, словно зеркала. Дверь распахнулась, и мужчина в дорогом элегантном костюме впустил меня в дом.
— Александр Николаевич ждет вас в приемной.
Можно подумать, я знаю, где здесь приемная. К счастью, меня проводили до самых дверей. От удивления и восхищения у меня отвисла челюсть. Я таращилась на красивое убранство дома, оценивая со вкусом продуманный дизайн. Вот это домик. Светка была права: такой клиент — это золотая жила.
Передо мной распахнули двойные двери, и я вошла в огромную приемную размером с самую большую комнату в нашей квартирке. Я-то наивная считала, что она у нас огромная. Звук моих шагов заглушал ковер, идеально чистый, ни соринки. За столом сидел мужчина. Он тут же поднялся и пошел ко мне навстречу. Дверь за мной затворилась. Я смотрела на хозяина дома с интересом. Видный мужчина лет пятидесяти пяти, подтянутый, не полный. Волосы полностью седые, но без лысины. Аккуратно зачесаны назад. Гладко выбритое лицо, моложавое, свежее. Очень живые глаза. Появилось странное ощущение, что я его уже раньше где-то видела, притом совсем недавно. Но где? По телевизору? В газете? Имя Царев Александр Николаевич ни о чем мне не говорило.