Дженел проводила меня до машины. На ней была одета одна из ее шляп с широкими полями, защищавшими ее кожу от солнца. Это была самая настоящая широкополая шляпа. Большая часть женщин выглядела бы в ней безобразно, но со своими совершенными лицом и фигурой она выглядела в ней прекрасно. На ней были специально для нее скроенные, уже ношенные кем-то, специально потрепанные джинсы, облегающие тело, как кожа. И я вспомнил, что однажды вечером я сказал ей, когда она была в ванной без всего, что у нее по-настоящему великолепна та часть тела, которая ниже спины, и что чтобы взрастить ее такой нужны целые поколения. Я сказал ей это, чтобы разозлить ее, потому что она была феминисткой. К моему удивлению, она пришла в восторг от этого замечания. И я вспомнил, что она была до какой-то степени снобом. И что она гордилась аристократической родословной своей южной семьи.
Она поцеловала меня на прощанье. Ее лицо раскраснелось. Она ни на йоту не расстраивалась от того, что я уезжаю. Я знал, что она проведет с Элис счастливый день и они будут счастливы вместе, а что у меня будет жалкое время препровождение в моей гостинице в городе. Но я подумал, что за черт? Элис заслуживала этого, а я нет, и в самом деле нет. Дженел как-то сказала, что она, Дженел, являлась практическим решением для моих эмоциональных потребностей, но я не являлся таковым для ее эмоциональных потребностей.
Экран телевизора замерцал. Это была дань уважения памяти Маломара. Валери сказала мне что-то об этом. Он был хороший человек? И я ответил, что да, хороший. Когда мы закончили смотреть церемонию вручения наград, она спросила меня:
— Ты знаешь кого-нибудь из тех, кого называли?
— Некоторых, — ответил я.
— Кого именно? — спросила Валери.
Я назвал Эдди Лансера, который получал Оскара за свой вклад в написание сценария, но не назвал Дженел. На мгновение у меня мелькнула мысль, а не ловушка ли это Валери для меня, и не хочет ли она посмотреть, не скажу ли я что-нибудь про Дженел. И я потом сказал, что знаю еще блондинку, которая получила премию в начале программы.
Валери посмотрела на меня и отвернулась.
Глава 40
Неделю спустя позвонил Доран я позвал меня в Калифорнию, там должны были проводиться новые обсуждения по фильму. Он сказал, что запродал Эдди Лансера студии «Три-Калчер». И вот я отправился туда и снова слонялся там, ходил на всяческие встречи и вновь встретился с Дженел. Чувствовал я себя теперь как-то неспокойно, без прежней безмятежности: я больше не любил Калифорнию так же сильно, как раньше.
Как— то в один из вечеров Дженел спросила:
— Ты все время говоришь, какой замечательный парень твой брат Арти. Чем он так замечателен?
Я видел, что наша с Арти история, наш сиротская жизнь завораживает ее. Это импонирует ее чувству драматического. В голове ее, было видно, прокручиваются самые невероятные фильмы и сказочные истории о том, какой бывает жизнь. Двое молодых мальчишек. Очаровательно. Ожившая фантазия в стиле Уолта Диснея.
— Значит, тебе хочется послушать еще одну историю про сирот? — спросил я. — Тебе нужна счастливая история или правдивая история? Тебе нужна ложь или тебе нужна правда?
Дженел сделала вид, что обдумывает ответ.
— Сначала попробуем правду, — наконец сказала она. — И если она мне не понравится, тогда расскажешь мне ложь.
Тогда я рассказал ей, что все посетители нашего приюта всегда хотели усыновить Арти и никогда меня. Вот так я начал свою историю.
А Дженел сказала насмешливо:
— Ах ты, бедняжка.
Но когда она это произнесла, хоть и с улыбкой, рука ее в этот момент скользнула вниз вдоль моего тела, и она не убрала ее.
В то воскресенье, когда нас с Арти заставили надеть форму для усыновления, как мы ее называли, мне было семь, а Арти — восемь лет. На нас были голубые пиджачки, белые накрахмаленные рубашки, темно-синие галстуки и белые фланелевые брюки. Ботинки тоже были белые. Нас тщательно причесали и доставили в приемную заведующей, где уже ожидала молодая пара, муж с женой, чтобы посмотреть на нас. Нас должны были представить посетителям с обменом рукопожатиями, мы должны были продемонстрировать хорошие манеры, сесть рядышком с ними для разговора и знакомства. Потом полагалось пойти всем вместе прогуляться по территории приюта мимо огромного сада, мимо футбольного поля и мимо школы. Особенно отчетливо я запомнил, что женщина была очень красива. Что, будучи всего лишь семилетним ребенком, я влюбился в нее. Было ясно, что ее муж также влюблен в нее, но что вся эта идея с усыновлением не так уж его и радует. Очевидным в тот день стало и то, что женщине чертовски понравился Арти, но не я. И, вообще-то, я не мог ее винить. Даже в свои восемь лет Арти был красив почти взрослой красотой. Кроме того, все черты его лица были вырезаны очень отчетливо, и хотя мне и говорили, что мы похожи, и всем было ясно, что мы братья, я то знал, что был как бы смазанным вариантом Арти, как если бы его первым вынули из формы. Отпечаток получился безукоризненным. Ну а я, как вторая копия, из-за прилипших кусочков воска вышел неказистее: нос получился больше, губы толще. Арти обладал изяществом девушки, в то время как кости моего лица и тела были толще и тяжелее. Но я никогда не ревновал к своему брату по этому поводу — вплоть до того дня.
Вечером того же дня нам сообщили, что молодая пара должна приехать в следующее воскресенье, и тогда решится, усыновят ли они нас обоих или только одного из нас. Сказали нам также и то, что люди эти весьма богаты, и насколько это будет важно для нас, если они возьмут хотя бы одного.
Помню этот разговор с заведующей, которая говорила очень доверительно. Это была одна из тех задушевных бесед, которые взрослые иногда проводят с детьми, предостерегая от таких злых чувств, как ревность, зависть, недоброжелательность и призывая нас к душевной щедрости, достижимой разве что святыми; а что же говорить о детях? Мы слушали ее, не произнося ни слова. Лишь кивали и заучено отвечали: «Да, мэм». На самом деле не понимая, о чем, собственно, идет речь. Но, хоть мне и было всего семь лет, я знал, что должно было произойти. В следующее воскресенье мой брат Арти уйдет вместе с той богатой и красивой леди, оставив меня одного в приюте для сирот.
Даже в детстве Арти никогда не задавался. Но вся следующая неделя проходила над знаком нашего с Арти отчуждения — единственная неделя в нашей жизни. В ту неделю я ненавидел его. В понедельник после уроков, когда мы пошли играть в регби, я не взял его в свою команду. В спортивных играх я был авторитетом. За те шестнадцать лет, что мы провели в приюте, я всегда был лучшим атлетом среди сверстников, и прирожденным лидером. Поэтому капитаном одной из команд всегда выбирали меня, и, набирая себе команду, первым я всегда брал Арти. В тот понедельник единственный раз за все шестнадцать лет я не выбрал Арти. Во время игры, хотя я и был на год младше, все время старался ударить его, как только он завладевал мячом. Сейчас, тридцать лет спустя, я все еще помню изумленное выражение его лица, его обиду. Вечером, за ужином я, вопреки обычаю, садился за стол отдельно от него. И не разговаривал с ним ночью, когда мы ложились спать. Как-то, в один из дней той недели, отчетливо помню до сих пор, когда после окончания игры он шел по полю, а у меня в руках был мяч, я совершенно хладнокровно сделал спиральный пас с двадцати ярдов и попал ему прямо в затылок, так что сшиб его с ног. Я просто швырнул мяч. Для семилетнего мальчишки точность попадания была просто замечательной. Даже сейчас меня поражает та сила злонамеренности, позволившая руке семилетнего парнишки сделать столь точный бросок. Помню, как Арти поднимался с земли, как я крикнул ему: «Эй, я не хотел». Но он просто повернулся и пошел прочь.
Он не стал отплачивать мне тон же монетой. Но это только прибавляло мне злости. Как бы я не задевал его, не унижал его, он просто смотрел на меня вопросительно. Ни один из нас не понимал, что с нами происходит. Но одна вещь, я знал, заставила бы его огорчиться. Арти всегда аккуратно относился к деньгам, которые мы с ним копили, выполняя от случая к случаю разные работы в приюте.
У Арти была специальная банка, куда мы складывали все эти десятицентовики и четвертаки, и он хранил ее в своем шкафчике для одежды. После обеда в пятницу я выкрал эту стеклянную банку-копилку, пожертвовав ежедневным матчем по регби, и побежал в ту часть территории, где росли деревья и закопал ее. Я даже не пересчитал деньги. Банка была заполнена медяками и серебром до самого горлышка. Арти хватился банки лишь на следующее утро, и тогда он посмотрел на меня, как бы не желая верить, но ничего не сказал. Теперь он избегал меня.
Следующий день было воскресенье, и нам следовало явиться к заведующей, чтобы нас одели в костюмчики для усыновления. В то воскресенье я встал рано, еще до завтрака, и убежал в лесок, что рос за зданием приюта, чтобы спрятаться там. Я знал, что должно было произойти в тот день. Что Арти оденут в костюмчик, и эта красивая женщина, в которую я успел влюбиться, заберет его с собой, и я его больше никогда не увижу. Но у меня, по крайней мере, останутся его деньги. За — бравшись в самую гущу леска, я лег на землю и уснул и проспал весь день напролет. Когда проснулся, было уже почти темно, и тогда я побрел назад. Меня привели в кабинет к заведующей, и та всыпала мне двадцать ударов деревянной линейкой. Но это меня нисколько не расстроило.
Когда я вошел в спальню, то с изумлением увидел Арти, сидящего на своей кровати и дожидавшегося меня. Я никак не мог поверить, что он по-прежнему здесь. Припоминаю, что, когда Арти ударил меня в лицо, в моих глазах стояли слезы. Он ударил меня и потребовал свои деньги. И тут он набросился на меня, молотя кулаками и пиная куда попало, и кричал, требуя обратно деньги. Я старался защищаться не причиняя ему вреда, но в конце концов я его приподнял и отшвырнул от себя. И вот мы сидели, уставившись друг на друга.
— Нет у меня твоих денег, — сказал я ему.