Ахмед-Булат стуча зубами стал спешно рассказывать молодому барону все, что он узнал о бункере Госрезерва. Греющий руки над ведром с углями Тарен Саидов его не перебивал, и это было очень, очень хорошим знаком, обещающим, что генерал сможет пережить эту ночь.
Когда рассказ кончился, властитель Бухары покивал головой, задумчиво сцепив тонкие пальцы.
– Те рабы с хутора здесь?
– У меня в караване. Все трое.
Тарен Саидов улыбнулся и махнул дожидавшейся охране рукой:
– Берите моего любезного дядюшку и тащите в подвалы. Тут подробно разбираться придется. Рабов пытать, всех по отдельности. Надо посмотреть все ли заговорят одинаково. Можете до смерти, не страшно. Дядю тоже в застенок и на допрос, посмотрите, не разойдутся ли его слова со словами рабов. Только не калечить: мяса щипцами не рвать, руки и лицо не жечь. На все про все три дня вам, если у всех рассказы будут полностью одинаковыми, сразу дадите мне знать, если нет, то уже не отвлекайте, рабов под нож, а с дядюшки снять голову и выставить на рыночной площади.
VII
– Спит вечный город, убаюкан течением Тибра, – Юлий Цезарь долго смотрел в окно, будто силясь найти что-то в кромешной бархатной мгле за ним. – А вот нам, моя милая, спать нельзя. Там внизу, знаю, еще несчастен римский народ и так может ли забыться сном его хозяин? Бери перо и бумагу! Составим же новые указы, что позволят улучшить им жизнь!
– О, мой Цезарь, вы так молоды, но о долге перед Государством вы думаете, каждый день и каждую ночь… От римского патриция до последнего раба, все обожают вас в нашей Империи, – полуобнаженная рабыня подаренная Цезарю его верным полководцем Брутом вытащила бумаги и чернила и принялась записывать мысли Императора о том, как сделать Рим еще более великим.
– Знаешь, милая, не весела сегодня ты что-то… Не похоже совсем на тебя, – удивленно заметил Юлий Цезарь, отвлекаясь от диктовки. – Может гнетет тебя что?
Будто ожидая этого вопроса, златокудрая рабыня разрыдалась и упав перед правителем на колени, обхватила его ноги, уронив голову.
– Пусть вы и проклянете меня, мой господин, но я должна сказать правду. Не случайной была наша встреча. Ваш дядя, трусливый и подлый полководец Брут подослал меня к вам, дабы я, изображая страсть, выведывала ваши секреты, но человеку приказывать можно, а его сердцу нет. Я влюбилась в вас, ибо никогда не встречала мужчину, что был бы умен как греческий философ, красив как полубог и горяч в постели как немейский лев, – рабыня вдруг вскинула голову, бесстрашно смотря на Цезаря – Мне все равно, пусть вы изгоните меня как беспородную собаку, пусть казните, но знайте: Брут вместе с другими вашими советниками задумал завтра заколоть вас на заседании Сената.
Сказав это девушка рухнула ниц и сцена погрузилась в тревожный мрак. Публика придворного бухарского театра разразилась яростными аплодисментами.
– Каково дядюшка? – Тарен Саидов, прославленнейший из бензиновых баронов, властитель Бухары и двадцати четырех нефтепромыслов вокруг нее, с интересом смотрел на сидящего подле него Ахмед-Булата. – Тут в театре, такая вещь называется аллегорией. Как ты понимаешь, Юлий Цезарь, здесь обозначает меня, а тот подлый и картавый старикашка Брут…
– Я знаю, что такое аллегория, – Ахмед-Булат насуплено смотрел, как зрители хохочут над кривляньями обозначавшего его персонажа.
Довольный жизнью барон попивал кофе, сидя вместе с запытанным генералом в роскошной позолоченной театральной ложе. Его расширенные от наркотиков глаза рассеянно следили за представлением.
– Знаешь дядюшка, я люблю театр. Он отсеивает всю грязь жизни, оставляя на сцене лишь самую суть происходящего. Все непарадное исчезает, а все прекрасное кристаллизуется на сцене. Помнишь пять лет назад, сколько мы кровищи пролили, пока делили власть? Улицы красными были, будто на Первомай. Помнишь конечно… Ну вот пусть эта грязь жизни в прошлом и останется. Кстати эту пьесу написал я сам. Нужно же было как-то увековечить юбилей правления. Наслаждайся, на редкость крепкое произведение вышло. Городские театральные критики пишут, что пьеса получше Фауста Гете будет.
Когда они вернулись к просмотру, Юлий Цезарь уже стоял в здании сената окруженный заговорщиками. Первый из них подошел к правителю, собираясь отвлечь просьбой о помиловании брата. Цезарь приветственно шагнул ему навстречу. Шагнул лишь затем, чтобы выхватить из-под туники заточку и вонзить под ребро сенатора! Воспользовавшись паникой, Цезарь сбил с ног еще одного придворного, пырнув в живот третьего из заговорщиков. Выхвати из-за пазухи свой позолоченный пистолет-пулемет «Скорпион», Император изрешетил разбегающихся заговорщиков, а ворвавшиеся центурионы прикладами автоматов добивали остальных. Брут, шмякнувшийся на задницу, подвывая отползал к краю сцены, на его тунике быстро расползалось позорное мокрое пятно.
– И ты Брут! И ты! Никак я не ожидал от своего дяди такого коварства! Что ты скажешь в свое оправдание?
Брут на сцене лишь причитал в ответ, рыдал, пускал сопли и умолял племянника не убивать его, и, в конце концов, Цезарь велел вышвырнуть родного дядюшку прочь из Рима, отняв у него земли и все имущество.
Публика придворного бухарского театра вновь разразилась аплодисментами. А действие уже неслось дальше, туда, где Цезарь со своей златокудрой рабыней вели диалог о природе человека и будущем Империи.
Ахмед-Булат насупился:
– Не нравится мне твоя постановка, племянник…
– Почему? Очень рельефно же твой образ вышел.
– Да что образ, проигравший заслуживает позора. Мне не нравится, что Цезарь проводит пол спектакля вместе с какой-то вшивой рабыней. Твой отец был прав, когда не хотел передавать тебе власть, Тарен.
Барон лишь ухмыльнулся в ответ.
– Знаешь дядя Ахмед, почему сейчас я правлю Бухарой, а ты сидишь рядом и ждешь, захочу я с тобой говорить после спектакля или велю охране накинуть удавку тебе на шею?
Я плохо в отличие от тебя разбираюсь в тактике и военной стратегии, но зато я могу заставить рабов любить себя. У тебя и твоих дружков этого сделать не получилось, а потому не вышло и взять власть. Вот посмотри на эту девочку на сцене: она же фальшивит. Знаешь, что делал в таких случаях мой отец? Он ждал окончания спектакля и затем шел за сцену. Там у него висели плети, и выбрав ту, что подходила к проступку по весу он лупил ей провинившуюся девочку до той поры, пока она не переставала дергаться на полу. А если был совсем не в настроении, то бил и по лицу: тогда товар приходилось списывать из театра. И знаешь что, я считаю, что мой отец был не полностью в этом прав.
Раб он все равно мечтает, чтоб хозяин хоть немного, но видел в нем человека. Я даю такую возможность. Я общаюсь с ними, я заказываю спектакли и книги, в которых рабы видят свою важность, да что уж я даже позволяю своим рабам право на выбор. Каждый месяц, я плачу рабам деньги за их труд. Мне все равно нужно покупать им еду и лекарства, чтоб моя собственность не умирала, а так я даю эти деньги им, и они чувствуют себя куда свободнее, они теперь выбирают, что купить на вечер: черствый хлеб или подгнившую свеклу и знаешь что, имея выбор они чувствуют свободу и счастье. А когда мои слуги дают рабам за хорошую работу немного масла или водки, те и вовсе готовы лизать мои руки и славить имя в веках. И не надо никаких теперь плетей, та актриска не получит от меня свое жалование за месяц и надолго запомнит урок.
Вот благодаря такому подходу рабы и любят меня. Случись что, они все не задумываясь умрут, защищая меня от таких людей как ты.
– Если платить рабам, то это уже никакое не рабство. И я пытался отстранить тебя от власти, не за тем, чтоб занять твое место, а потому, что ты рушишь все благосостояние этих земель.
– Во-первых, ты врешь, хотел ты именно править в Бухаре, а во-вторых пойми, дядюшка, будущее за просвещенным рабовладением, ведь если у раба есть деньги это совсем не страшно, главное, платить так мало, чтобы у него не случалось накоплений, иначе раб сможет стать независимым от хозяина, а вот этого нам не нужно. То, что за пять лет с твоего изгнания, город сильно разбогател, подтверждает мои слова.
Тарен Саидов внезапно замолчал, смотря на руки генерала с несколькими сломанными пальцами и его заплывшее синяками лицо.
– Скажи, зачем ты приехал сюда? Ты ведь рисковал жизнью, нарушая мой приказ. А ведь у тебя по слухам достаточно денег, есть дома в Нефтегонске и Самарканде, у тебя в обилии наемников, женщин и машин…
Генерал пожал плечами и тут же поморщился от боли:
– Мне бы хотелось оставить детям что-то большее, чем пару отрядов солдат, да дома, которые они продадут за долги, если моя коммерция рухнет. Если запасы бункера и в половину такие, как нам рассказали, то Краснознаменный располагая этим капиталом скоро усилиться так, что никакие захваты рабов в этом краю станут невозможны. Мы даже подкупить во власти никого не сможем: когда заработают заводы и фабрики, у них начнется такая нехватка рабочих рук, что город сделает все, чтобы защитить людей в Пустошах. Наша торговля рухнет окончательно.
Повисло короткое молчание.
– Я не так молод как ты Тарен, возраст дает о себе знать. Я хочу настоящего богатства, а не тех крох, что дадут Южные Пустоши лет через пять. И это… – Генерал показал на свои сломанные пальцы. – Это самая малая цена, что я готов уплатить.
VIII
Дворец Тарена Саидова напоминал волшебный сон. Стены и полы были устланы яшмой и малахитом, переливчатым «павлиньим глазом» и персидской бирюзой, что до Войны украшала старинные бухарские особняки и мечети. Даже бетон огневых точек, защищающих подступы к зданию, был облицован мрамором, снятым с советских кинотеатров и гостиниц. Шаги охраны в коридорах приглушали драгоценные ковры, шелковые, вынесенные из музеев и синтетические, производство которых полностью прекратилось после Войны. Каждый из них имел свой дивный рисунок, что становился еще более причудливыми под разноцветным светом множества оконных мозаик.