Свет заходящего солнца изменял мир. Их длинный рабочий барак преобразился: парадно горели бревна, ржавая крыша теперь отливала медью, а окна оправленные в трухлявые, но наново покрашенные наличники сверкали, ловя революционно-красные лучи.
Искра вздрогнула. В веселом свете заходящего солнца, стало особенно заметно грязное пятно на стекле, стекле того окна, рядом с которым она спала и к которому прижимала свою голову увиденная во сне безглазая фигура.
На подкашивающихся ногах, не понимая бодрствует она или это продолжается сон, девушка подошла к стене дома, рассматривая стекло и мутный отпечаток на нем. Отпечаток был не один, внизу, на покрашенных наличниках тоже виднелась свежая грязь источающая гнилой, мокрый запах.
Искра отшатнулась, чувствуя, как плывет под ногами земля. С трудом успокоившись, она быстро нашла Кипяткова с Поджигайло и путанно, торопясь рассказала им о своем сне, после чего показала следы.
Она ожидала чего угодно: насмешек, подколок, логичных объяснений, но послушав ее Поджигайло просто подошел к крыльцу и взяв молоток с силой ударил по висящему возле него рельсу, созывая рабочих.
После этого он заставил девушку вновь все повторить. Строители громко засовещались. За те годы, что прошли с Войны, люди давно поделились на два лагеря: на твердых скептиков ищущих всему научное объяснение и на тех кто выжил. Именно поэтому, обсудив все еще раз, Поджигайло в конце концов снял пломбы с длинного ящика, выданного Комитетом спасения Трудограда как раз на случай непредвиденных ситуаций. На занозистые доски крыльца легли три карабина Симонова со штыками и пистолет Макарова, кобуру с которым Поджигайло, не расстававшийся с раритетным маузером передал Кипяткову.
Посовещавшись, рабочие решили, что вокруг барака каждую ночь будет ходить пара вооруженных часовых. На этом собрание и закончилось и тревожно переговаривающиеся строители отправились спать.
Люди в бараках чутко прислушивались к шагам часовых за окном, но шло время, а снаружи все было спокойно. За ночь караульные так никого и не обнаружили, если не считать больного, тощего волка залезшего в мусорную яму позади кухни и спешно ретировавшегося от вооруженной охраны в направлении леса. Спокойно было все и в следующие ночи, а потому вскоре люди расслабились, хотя и не перестали выставлять часовых по ночам. Мост возводился, медленно, но верно, и до начала второй недели стройки ничто не отвлекало людей от работы. Именно в этот день в лагере начали заканчиваться продукты: перестали приходить катера из порта. Когда на кухне осталась лишь крупа, у кого-то родилась идея ловить рыбу. Первая партия рыбаков вернулась ни с чем: плескавшая то и дело в реке рыба не хотела идти ни на наживку, ни даже в сеть, а потому Кипятков заявив о том, что не будет ждать милостей ни от природы, ни от портовых снабженцев, взял у инженеров пару динамитных шашек. Вскоре река вздыбилась фонтаном брызг и сплошь покрылась оглушенной, блестящей чешуей рыбой, которую тут же начали собирать всем, что было под рукой.
Лагерь наполнился радостью, а поставленный в полевой кухне котел – водой и лавровым листом. Однако ликование рабочих оказалась преждевременным: когда рыбу стали потрошить из нее на разделочные доски посыпались полупрозрачные, длинные как волос и такие же тонкие черви.
Рабочие матерились, плевались, вскрывали новых и новых рыб, но каждая из них оказывалась червивой. Несмотря на голод, почти все строители в тот день ужинали перловкой и лишь те немногие, кто был совсем уж не брезглив, отскребали, как могли, добычу и долго вываривая с солью ели, пеняя потом на мерзкий вкус.
Вечером, перед сном строители еще долго спорили, что было с рыбой, сойдясь на версии землекопа Лешки Полпечени, который вспомнил, что выше по течению реки до Войны стоял химкомбинат всесоюзного значения, сливающий в воду такие вещи, что из реки могли полезть не только черви, но даже средних размеров ихтиандры.
Впрочем, от Искры не ускользнуло то, что Кипятков вывел Поджигайло во двор и что-то долго ему пытался втолковать, но о чем они тогда говорили, осталось для нее неизвестным.
На следующий после «рыбного дня» вечер, по реке со стороны моря наконец пришел катер, выгрузивший несколько свиных туш, хлеб и даже немного сгущенки. Капитан, недовольно смотря на грузчиков, что-то буркнул про забастовки в порту, после чего перекурив Кипятковым, мечтательно косящимся на его корабль, отбыл, оставляя повеселевших от перспективы сытного ужина строителей.
Миновала вторая неделя. Искра уже достаточно освоилась на стройке. Каждый вечер после ужина, она теперь выступала перед рабочими, рассказывая о том, как им бороться за свои права. В первые дни люди приходили по трое-четверо, но вскоре ее слушало уже несколько десятков человек. Пусть у Искры и не особо хорошо получалось говорить, но рабочие успели хорошо узнать ее, да и девушка говорила от сердца, а потому слушали ее речи даже тогда, когда революционерку заносило в какие-то неясные даже для нее самой экономические дебри.
Лишь иногда Искра отвлекалась от своей агитационной работы и проводила вечер за отдыхом. Тогда они с Кипятковым шли гулять в раскинувшийся за деревней лес. Матрос рассказывал ей про свою службу на Каспии, про бунты на кораблях и странных созданий с человеческими лицами поднимающихся из глубин моря, об огнепоклонниках Апшерона и гидропланах морских разбойников, что взлетают с пиратских кораблей, высматривая добычу на бескрайней глади моря.
Сегодня, однако, Кипятков вместе с Поджигайло отбыли на катере в Трудоград по своим революционным делам, а потому в это воскресенье девушка отправилась в лес в одиночестве, все глубже уходя в чащу, но стараясь по мере сил держаться порядком заросшей просеки. За двадцать лет жизни Искра лишь пару раз бывала вне стен Трудограда, а потому сейчас она с особым наслаждением шла по весеннему, одуряющее пахнущему лесу.
Искра сама не поняла, как она смогла заблудиться. Просто в один момент, она заметила, что просеки вокруг уже нет, как нет и шума реки за деревьями. Покричав и не услышав ответа, Искра, вспотев не смотря на холодный весенний воздух, заозиралась вокруг, стараясь найти свои следы. Следов не было.
Солнце уже село и в лесу окончательно захолодало, когда она почувствовала на себе взгляд. Сперва она не поняла, кому он может принадлежать, но затем, вздрогнув, шагнула к обломанной осине. На ее обожженном кислотными дождями стволе чья-то рука вырезала высокий мужской лоб и строгие стариковские глаза. Носа не было: все лицо вдруг перетекало во множество глубоких пастей раскрытых на все стороны света. Некоторые рты были смазаны жиром, другие забиты рыбьей требухой, ну а третьи чернели чем-то до одури напоминающим спекшуюся кровь. Ниже ртов шел похабной резьбы узор, изображающим людей и странные рыбоподобные фигуры.
– Зря вы сюда строить пришли. Здесь живым места нет.
Услышав хриплый голос за спиной, Искра, взвизгнув от страха, развернулась на каблуках, выхватывая с пояса нож.
Между деревьев стоял седой дед в линялой, латаной телогрейке. На его груди, ниже клочковатой, желтой от махорки бороды, висел здоровенный, сколоченный из двух досок крест крашеный краской-серебрянкой.
– Плохое здесь место… – продолжил дед глядя на девушку блеклыми голубыми глазами. – Пропадете тут все…
Старик, кажется, даже не обращал внимания на пальцы девушки, до белизны стиснутые на ноже. Поставив на мох лукошко полное поганок и мухоморов, он, пьяно пошатываясь, снял с пояса топор и шагнул в ее сторону. Лезвие поднялось к чернеющему небу и опустилось с тошнотворным хрустом. Несколькими ударами дед раскрошил вырезанное на дереве лицо, после чего смачно плюнул в остатки раскрытых пастей и, высоко подняв крест, довольно что-то зашептал. Убрав топор, он махнул девушке рукой, поманив заблудившуюся в чащу леса.
V
– Плохое тут место. Чертово. Ты мне поверь, старец Фофан тебе врать не будет. Люди тут испокон века с духами речными дела срамные творили, да девок в жертву им несли. Вон видишь камни? Все что от монастыря осталось, – старик тыкнул кривым пальцем в темные валуны у тропы и перекрестился. – При царях его ставили и только для того, чтоб нечистую силу, что в этой реке жила унять, да куда уж там.
Дед кивнул на черное зеркало реки, открывшееся за деревьями.
– Знаешь сколько тут рыбы было? Руками ловить можно было! А ягода? Какие малинники вдоль реки росли! Такой малины и в небесном граде Иерусалиме не найдется, вот те крест. Да только люди сюда никогда не ходили, потому что тот, кто сюда придет на белом свете не задержится, – старец покачал головой, в который раз прикладываясь к мутной бутыли в которой явно плавали куски каких-то грибов. – Когда последний царь еще жил, что ни ночь ведьмы на чертях над лесом летали, а в реке русалки с водяными грех срамной творили и ни святые знамения, ни молитвы, ничего не помогало. Приезжали из самого Петербурга крепкие верой священники, ночами молились на реке, да только выходили к ним русалки из вод, целовали в уста губами червивыми и уводили за собой в реку. До сих пор дно от крестов здесь медно.
– Страсти то какие, – Искра уже попривыкшая к деду, не могла скрыть улыбки. – Плохо ваша церковь я гляжу клиентуру свою окормляла. И чтож, так и не нашли управы на чудищ речных?
– Отчего не нашли? – дед даже удивился такому вопросу. – Нашли, конечно. Всю нечисть большевики поистребляли. В тридцатые годы выше по течению химкомбинат влепили и давай пятилетки за четыре года устраивать. Ну, сбросы в реку такие пошли, что говорят дохлых русалок да водяных что ни день теченьем в море выкидывало, а черти и ведьмы сами разбежались, такой ядреный дым из фабричных труб окуривать тут все начал, что страшнее ладана оказался. Так все и успокоилось, а в сороковых тут даже поселок отстроили, тот самый в домах которого вы расположились. Так и зажили тут люди. Поля были, скот, трактора, клуб рабочий, кино по воскресеньям крутили, а потом Война ударила. Химкомбинат, сама знаешь, всесоюзного значения был, потому его самолеты натовские и разбомбили, прости их Христос. Местные еще пару лет после этого тут мыкались, хозяйство вели, да только потом снова на реке неспокойно стало и люди ушли.