В ту ночь Графиня ночевала одна, долго лежа без сна в своей постели. Она еще надеялась, что вскоре с ее Графа сойдет очередная блажь и все станет так же как раньше. Свободно, просто и вольно.
VI
Бандиты не были довольны переменами. Без грабежей караванов доходы упали втрое, а запрет на разбой в окрестных деревнях не позволял братве привычно преодолевать досадные кризисы в своих личных финансах.
В один из дней все дошло до того, что кто-то зашвырнул гранату прямо в кабинет Графа. Осколки посекли мебель над которой месяцами работали мастера краснодеревщики, изгадили наборный паркет, но сам Граф, вышедший в этот момент в коридор, не пострадал. Кинувшего гранату братки так и не выдали: перспектива спеться с Краснознаменным не радовала никого. Всем хотелось воли, у каждого городская милиция убила или кинула на зону кого-то из родственников или друзей. Однако Граф как одержимый гнул свою линию, вновь подминая банду под себя.
Главарь продолжал действовать. Во двор усадьбы почти каждый день заезжали «Волги» с пугливо косящимися на братков бюрократами из Краснознаменного. Граф, а вернее уже Евграф Елисеев много говорил с ними за дверьми кабинета, охотно шутил и щедро совал в пиджаки чиновников пачки денег, выторговывая какие-то лишь ему известные уступки.
Чуть позже, дабы утвердить свою власть окончательно, Евграф Елисеев даже устроил в подконтрольных деревнях выборы, использовав для этого бронепоезд, сменивший название с «Уркагана» на «Демократ». Поводя стволами зениток и пулеметов, поезд выгружал у деревни вооруженных братков с бюллетенями, которые быстро проводили голосование, где Евграф Елисеев неизменно набирал сто процентов голосов.
Одновременно с этим самому писателю Трудову была заказана, за немалые деньги, политическая программа их банды, а также полная биография будущего Председателя для взрослой и детской аудитории, включившая в себя такие произведения как «Евграф Елисеев и зайцы» и «Один день Евграфа Елисеева»
– Милый. Еще не поздно отказаться. Ты же сам себя хоронишь этой идеей.
Они сидели внутри полуразрушенной церкви, что высилась подле усадьбы. Пленные, заложники, должники давно были распущены Графом, а потому, здесь не было никого, кроме едва различимых под потеками грязной воды изображенных на стенах святых, да тащащих в ад грешников мохнатых чертей.
– Ты не понимаешь, Насть, проходит то время когда надо стрелять. Мир отходит от Войны. Нам пора заняться тем, в чем есть будущее.
Графиня устало смотрела на своего любовника.
– Мир никогда не отойдет от Войны, ты это знаешь. А твои деревеньки сгорят еще до весны в очередной мелкой заварушке. Нам надо сохранить все как было прежде.
– Есть такой вариант. Но… Я не позволю, чтобы тебя пристрелили на очередной разборке. Потерять тебя я не хочу, – Граф примирительно улыбнулся девушке.
Та, холодно посмотрев на него, отвернулась.
– Ты уже меня потерял. Играйся в свои игры без меня, Евграф.
– Ладно тебе, что ты как ребенок, Настюш, – Граф попытался нежно обнять свою женщину, но та резко сбросила его руки и отошла к стене.
– Не трогай меня. Я серьезно. Твоя идея идиотская. Хочешь стать шестеркой на побегушках у Краснознаменного? Хочешь жить управляя десятком деревенек? Это не та дорога, которую мы с тобой выбирали. Мы хотели власти над всей Пустошью. Мы хотели стоять над всеми. Мы хотели полную свободу. Ото всех. И знаешь, выбирая между тобой и свободой, я выберу свободу.
– Ну и дура, – тихо откликнулся Граф. – Ты же подохнешь без меня, не успеешь и снег увидеть.
– А ты трус. Испугавшийся нашего пути.
Бандит скрипнул зубами, кажется собираясь крепко высказаться, но затем сжал кулаки и вдруг резко махнул рукой.
– Знаешь, надоело! Я ж не герой-комсомолец, чтоб тебя силком в светлое будущее тянуть. Хочешь делать глупости – делай! Хочешь дурить? Дури! Подохнуть хочешь с пулей между глаз? Дохни! Вон тот парниша, – Граф ткнул пальцем в заплесневевшее лицо Бога над ними. – Дал нам всем полную свободу выбора, так кто я такой, чтоб с ним спорить. А если у тебя в голове кровавые опилки вместо мозгов, то кто угодно, но не я в том виноват.
Лицо Графини перекосилось. Оскорбленный крик, шелест кожаной куртки, звук открываемой кобуры почти мгновенно исчезли за металлическим щелчком взводимого курка.
Прямо в лицо бандита смотрел тяжелый, холодный Браунинг.
Граф в ответ лишь смерил свою женщину уничтожающим взглядом.
– Пистолетик то убери, девочка, я тебе не Ленин, да и ты не Каплан, – главарь криво улыбнулся глядя прямо в черное жерло ствола. – Нельзя доставать оружие, если ты не готова выстрелить. А ты не готова, все равно еще не готова.
Графиня тяжело дыша с ненавистью смотрела на бывшего возлюбленного, но видела во взгляде бандита только скуку и ожидание, когда же она, наконец, закончит представление. Граф знал ее слишком хорошо. Прошло десять секунд, пятнадцать, полминуты. Выстрела не было. Наконец Графиня с размаха швырнула свой пистолет прямо в бандита и в ярости бросилась прочь. Что-то хрустнуло и мужчина взвыл, не успев увернуться от доброго килограмма железа прилетевшего прямо в лицо.
Девушка этого уже не слышала, гнев клубился, застилая сознание багровыми тучами. Вскоре, она уже собирала банду во дворе усадьбы.
VII
На то, чтобы поделить имущество не ушло и дня. Оружие, деньги, бронированные машины, территория Южных Пустошей все было разделено между расколовшейся бандой. С Графом ушла едва ли треть бандитов. Все остальные признали над собой власть Графини, полюбившейся им своей лихостью и полным презрением ко всему на свете.
С тех пор Графиня с силой гнала от себя мрачные мысли, еще глубже погрузившись с бандой в алый омут разбоя. Хруст костей и денег, хлопки выстрелов и дрянного послевоенного шампанского неотличимой мешаниной путались в ее голове.
Она все больше мрачнела: без Евграфа все кругом стало пресно, муторно и даже самые лихие дела уже не приносили ей былой радости.
Граф, а вернее Евграф Елисеев канул в другой омут, состоящий из потоков бесконечных бумаг. Он хандрил, тонул в череде лиц: бюрократы на совещаниях в Краснознаменном, работорговцы и бандиты которых он отправлял на виселицу, бесконечные просители, все эти люди сливались для него в одну темную, липкую как гудрон массу, из которой уже нельзя было выбраться. Денег становилось больше, но какого-то смысла в них он уже не видел, ибо рядом больше не было ни Графини с ее озорными кровавыми чертиками в глазах, ни людей в которых можно было бы пострелять из пылящегося в столе Стечкина.
Порой, он подходил к ящику стола, разглядывая военную рацию и понимая, что при желании вполне возможно еще все поправить, обратить вспять, но гордость не позволяла ему это сделать.
С Графиней с тех пор он виделся лишь один раз. Краснознаменный попросил обменять пару бандитов из своей тюрьмы на попавшихся ее банде милиционеров.
Они встретились возле полуразвалившегося железнодорожного моста: десять человек сжимающих оружие с одной стороны и десять с другой.
Он в неизменной бархатной куртке, накинутой на цивильного вида пиджак из ателье Краснознаменного и она в кожанке и неизменном красном платье.
Охранники Графа и налетчики Графини замерли, держа руки на оружии, пока отпущенные пленные спешно бежали к своим. Затем отряды разошлись, быстро грузясь по машинам.
Граф и Графиня так и не обменялись ни словом. Лишь долгими взглядами, ненавидящими и полными боли.
Глава 8
I
Вначале было небо. Синее, невозможно синее, с легкими облаками, будто из сладкой ваты. Небо было бесконечным, и Нике казалось, что она уже почти взлетает в него прямо из теплого моря. И переполненный геленджикский пляж, и насосавшийся теплого пива папа, спящий на потертом полотенце с попугаями, и мама, учившая Никиного младшего брата плавать в "лягушатнике" – все они оставались далеко внизу, а вот небо было одновременно близко и далеко, потому что подниматься в него можно было вечно…
Небо осталось прежним. Точно таким же, как двадцать лет назад, высоким, светлым и полным белых, полнящихся солнцем облаков.
А вот все остальное рухнуло в небытие. Мама Ники погибла в тот самый день, когда ядерные боеголовки из-за океана достигли цели – потому что была в командировке в Ленинграде. Папа протянул еще пять лет, спиваясь медленно, но верно; брат освоил ремесло карманника и устроился в жизни неплохо (по нынешним временам). Но все-таки каждый раз, поднимая свой верный БВ в воздух, Ника чувствовала отраженную в кривом зеркале горькую радость. Потому что она летела, летела в бессмертную синь, не ведающую, ни потерь, ни безысходности…
Строго говоря, БВ он же «Биплан высотный», он же «Быстрее ветра» носил порядковый номер восемь. Первый самолет, который Ника попыталась построить по образу и подобию этажерки братьев Райт, был забракован Евгенмихалычем без права обжалования. Собственно на почве самолетов они и сошлись – сразу, без принюхиваний. За Евгенмихалычем диковатая девчонка признала абсолютную правоту не только в аэростроительном деле. Ведь именно он был пилотом! Он летал каждый день! На огромной высоте! В другие страны! И рассказывал об этом так просто, без всякого хвастовства!
А еще он незаметно взял на себя львиную долю забот двенадцатилетней Ники. Немного повзрослев, девушка полностью поняла, от какой незавидной участи ее уберег пилот с седыми висками и военной выправкой: пока ее знакомые уходили в банды или ублажали имеющих власть торговцев и военных, Вероника читала книги. Довоенные, отпечатанные на дорогой плотной бумаге, добытые черт знает в каких тайниках. От чтения становилось одновременно хорошо и грустно, иногда до слез. Из книг рассыпались легкие, рассветные сны о несбывшемся и невозможном…
II
Евгенмихалыча, Война застигла в воздухе. Его пассажирский ИЛ-62 шел по сотни раз пройденному маршруту Москва-Краснодар, когда дрожащий голос диспетчера бросил в эфир предупреждение об атомной тревоге.