Двигатель начинал сбоить чаще, и самолет все хуже слушался рычагов. Однако Ника знала: не долететь она не имеет права. Даже учитывая состояние дорог, пехоте баронов понадобится не больше пяти дней, чтобы дойти до Краснознаменного и с ходу взять не подготовившийся к осаде город.
Самолет шел на честном слове, и каждую секунду Ника ожидала остановки двигателя, но они все летели вперед, уходя в Южные Пустоши. Уже остались позади напоминающие кадры из Великой Отечественной руины Волгограда, уже проплыли шлюзы с трудом восстановленного после ударов натовских бомбардировщиков Волго-Донского канала.
Мотор сбился с ритма и начал давать перебои. В часе полета от Краснознаменного он замолк окончательно. Винт остановился. Пользуясь набранной высотой Ника перевела биплан в планирование, выискивая место для посадки. Кругом под ней был высохший лес.
С высоты казалось, что то тут, то там среди деревьев встречаются густые зеленые луга, но стоило спуститься ниже и всмотреться, как становилась видна темная болотная вода, поблескивающая между заросшими травой кочками.
Самолёт снижался. Сесть на колёса – значит разбить машину. Сесть же на брюхо невозможно: шасси в биплане были укреплены на стойках.
Ника как можно туже затянула ремни и докричавшись до Кипяткова, потребовала сделать тоже самое. Самолет снижался. Стояла жуткая, зловещая тишина, нарушаемая лишь свистом ветра в крыльях.
«Если останусь жива, надо сделать шасси убирающимися» – это была последняя отчетливая мысль Ники, прежде чем самолет подскочил на кочке, зацепил крылом корявый ствол березы, напоследок подлетел вверх, провалился колесами в яму и скапотировал. Биплан перевернулся, с хрустом ломая ветви, стволы и собственные крылья. Страшный удар отправил Нику в темное, горячее от крови забытье.
VI
Когда девушка пришла в себе, то на небе уже разгоралась Чигирь-звезда, предвещая скорое наступление ночи. Кресло, вырванное ударом из кабины, валялось среди того, что еще недавно было ее самолетом, и девушке не было понятно, как она не свернула себе шею. Покрытые синяками, окровавленные руки слушались плохо, но она смогла нащупать нож и разрезать ремни, удерживающие ее в кресле, после чего с трудом встала. Встала только для того, чтобы с криком упасть на землю. Закусив губу от боли, она ощупала штанину и поняла, что левая нога сломана, и вполне возможно даже не в одном месте.
С трудом сняв с пояса флягу, летчица шумно сделала несколько глотков воды и дав себе немного прийти в себя, поползла к самолету. Первым делом она нашла Кипяткова, и вытащив его, проверила пульс. Матрос был жив, хотя лицо его и было серым. Ника пошарив в кабине, нашла аптечку и вколола себе болеутоляющее. Жизнь стала терпимей. Перевязав рану Кипяткова, она кое-как привела матроса в чувство и, выудив несколько веревок и дощечек, наложила на ногу шину. Окончательно придя в себя, девушка поднялась на ноги, используя сломанный стволик дерева вместо костыля.
По ее прикидкам, деревень рядом не было, но если идти всю ночь, то к полудню можно было добраться до Красного бойца, а там уже и до Краснознаменного было рукой подать.
С трудом, поддерживая друг друга, летчица и матрос поковыляли вперед. С собой у них был фотоаппарат с отснятыми колоннами солдат, аптечка, наполовину полная фляга, найденная в кабине плитка шоколада, компас. Еще на поясе девушки был верный Стечкин с двумя обоймами, а потому, если в болоте им не встретится что-то похуже рыси, что сейчас смотрела на них с корявых ветвей сухого тополя, то они имели шансы добраться до людей живыми.
Идти было тяжело, хоть ночь и выдалась лунной. Болото маскировало себя низкой травкой, и они то и дело проваливались в остывшую воду. Вдобавок с костылем было особенно тяжело проламываться сучья, и ветки цеплявшиеся за ее летный костюм. Порой, зацепившись за них сломанной ногой она почти теряла сознание от боли, повисая на плече с трудом держащегося на ногах матроса.
Рысь шла за ними следом, прыгая с ветки на ветку и почти не таясь. Огромная, она внимательно смотрела за людьми большими глазищами и то приближалась к ним, то немного отставала, чтобы догнать опять.
Когда Нике стало окончательно ясно, что «кися» стала примериваться к решительным действиям, она несколько раз пальнула из Стечкина в небо и рысь с шумом кинулась прочь, исчезая в ночном лесу.
К утру они с Кипятковым вышла к заброшенному, съеденному ржавчиной вагончику, где до войны видимо, жили работающие на просеке лесорубы. Внутри было запустение и звериные следы. На полу лежали истлевшие спецовки, ржавые инструменты и разбитая посуда, на одной из полок – какие-то вспухшие от влаги, уже давно не читаемые книги и журнал «Огонек», с заплесневелой обложки которого улыбалась, маленькая девочка в нарядном платье, еще не знающая о том, что вскоре случится с миром вокруг нее.
Они дали себе отдохнуть, упав рядом с вагончиком, в тени вросшего в землю штабеля спиленных двадцать лет назад деревьев, из трухлявых, занесенных землей тел которых уже прорастали новые, молодые кустики и деревца.
Даже не смотря на боль в избитом теле и сломанной ноге, девушка быстро заснула, так и не убрав руки с висящей на поясе кобуры. Девушка рухнула в муторный, сбивчивый сон, в котором она все также пыталась дойти до Краснознаменного, таща вперед свое непослушное, налитое свинцом тело, но, сколько бы она ни шла, дорога уводила ее куда-то прочь, а лежащие вдоль обочины трупы щерили зубы, провожая ее насмешливыми улыбками. Скалил зубы мертвый Евгенмихайлович и Фидель, улыбались сгнившими губами ее оставшиеся в Краснознаменном друзья, все люди которых она знала и хоть немного помнила, трупы краснознаменцев лежали до горизонта и алый свет висящий у нее над головой Чигирь-звезды позволял ей видеть лицо каждого из них так ясно, будто она стояла перед ним вплотную.
Летчица стонала, кричала во сне, и успокоилась лишь когда Кипятков аккуратно положил ее голову себе на колени. Был полдень, когда они пришла в себя. Нога Ники распухла еще сильнее, рана Кипяткова опять открылась и заскорузлая от крови тельняшка вновь стала мокрой. Пересиливая себя, они поднялись и тихо пошли вперед, туда, где за заканчивающимся лесом открывалась выжженная, пыльная Пустошь. Каждый из них знал, что у них уже не хватит сил дойти. Каждый из них знал, что не дойти у них нет права.
Глава 9
I
Покрытые плесенью лики святых, змеились трещинами. Усталый Бог не мог видеть ни матроса, ни летчицу, ибо давно лишился глаз, смытых радиоактивными дождями, бьющими через прохудившийся купол.
Церковь была давно заброшена людьми. Не было ни икон, ни крестов, остался только заваливший пол битый кирпич, да блеклые рисунки на мокрых от сырости стенах. Ангелы пали, отвалившись от стен вместе с кусками штукатурки, святые исчезли и все, что читалось сейчас, в свете заходящего за зарешеченными окнами солнца – кусок фрески Страшного суда, с тащившими грешников в ад чертями.
Графини эта церковь нравилась. Нравилась высокой колокольней, на которой дежурили прикрывавшие усадьбу пулеметчики, нравилась железом решеток и дверей, позволявшим держать в церкви взятых бандой пленных. Вот и сейчас двух странных людей, что попали в руки бандитам, расположили именно там.
Графиня вошла в церковь, ступая по битому кирпичу высокими, начищенными сапогами. Подойдя к полуживым пленникам, она села в плетеное, рассохшееся кресло, угодливо поданное ей бандитами. С усмешкой отпустив охрану, бандитка принялась пытливо рассматривать попавших к ней людей: мужчина у ее ног, что лежал без сознания, и девушку в разбитых летных очках, что судорожно приподнялась при ее появлении.
– Не бойся, летунья, взять с вас все равно нечего, так что можешь успокоиться, – летчица попыталась разлепить разбитые губы, но Графиня жестом ее остановила. – Да не трудись ты, знаю я обо всем – парни, что вас нашли, пересказали твои слова. Не взыщи, пока сидеть вам здесь: мне треп про нападение баронов не нужен. Жизнь, ты пойми, так устроена, что надо быть рядом с теми, кто сильнее. Так что, твой фотоаппарат мы отдадим Ахмед-Булату, когда он придет штурмовать город. Да не дрожи, тебя сдавать мы все же не будем. Я сама в неволе была и не хочу вас на такое подписывать. Булату скажем, что никто в падении самолета не выжил, а как вся эта каша кончится, уйдете на все четыре стороны. Да не смотри ты на меня так, работорговцы – твари, их на кишках собственных вешать надо, но если сила сейчас за ними, то мы их держаться и будем. Скажи уж спасибо, что вам жизнь сохраним.
Летчица сплюнула на землю и с трудом подняла на бандитку разбитое лицо:
– Не подавись от щедрости только, с такими одолжениями. А те, кто в Краснознаменном? Тебе все равно, что с ними бароны сделают? Или может я от них чем-то отличаюсь?
Глаза Графини вспыхнули на миг от такой неблагодарности, но бандитка, взяв себя в руки, лишь поудобнее откинулась в кресле.
– Ты от тех людей, милочка, отличаешься только тем, что упала мне на голову и вызвала у меня жалость. А краснознаменцы… Это их война. Всех спасать это по части вон того деятеля, – Графиня махнула рукой на покрытого трещинами Христа, едва видного под грязью на стене, на ее тонких губах зазмеилась улыбка. – А я тебе не Иисус, я так как он кончить не собираюсь.
II
Вечерело. Закат над усадьбой горел кровью. Из заросшего чахлой сиренью парка летели гитарные аккорды, что-то про чистую любовь, слезы матери, зону и подлых мусоров сгубивших молодую жизнь.
Графиня неторопливо пила кофе из фарфоровой чашечки, смотря с балкона на бандитский лагерь.
– Ситуевина-то напряженная, – сидящий рядом с девушкой Маркес осушил стакан водки и, крякнув, захрустел огурцом. – Вся банда знает. Боров с Трофимом, что чкаловых этих нашли, всем растрепать успели.
Графиня вновь пригубила кофе и изогнув бровь посмотрела на Маркеса, явно ожидая продолжения.
– Ну так что? Так и будем держать их под замком? У половин