– Раз больно, так не шевели, не шевели! Куда спешить-то? Спешка хороша – комарье бить, а тебе куда спешить… Ну-ну, не плачь. Съешь лучше кашки!
Я расплакалась еще сильнее – было стыдно, но ничего не могла с собой поделать. Мафальда села на край кровати и вдруг обняла меня – прижала к себе и покачала, как качают маленьких детей. Слезы высохли – видимо, от неожиданности.
Прижатая к ее необъятной груди, я затаила дыхание, вдыхая запахи кухни, сушеных трав, конюшни.
– Я знаю, что это ты вытащила его, – сказала Мафальда моей макушке. – Френ мне все рассказал, и Сидд тоже. Так и знала, что на этих, – она сказала непечатное слово, – полагаться нельзя. Спасибо.
– Не за что. – Теперь мой голос звучал еще и придушенно.
– Говардс пытался вякать. Требовал, чтобы тебя выкинули из города. Это его Смайлс науськивал, я-то знаю… Своей башки на плечах у него нет – одна видимость, все в мускулы ушло. Ну, я сказала, куда им идти, можешь мне поверить. Пустая, не пустая – совсем девчонка… Как она тебя отделала – еще и на голове такой синячина…
Итак, Френ не стал выдавать их. Да, он привел меня в город, защитил – хотя я до сих пор не знаю и не узнаю никогда, хватило бы у него на то смелости, не появись так вовремя Сидд. Но ссориться с остальными ему не хотелось… В конце концов, рано или поздно я уйду – а Френ останется с ними.
– Я давно здесь?
Мафальда разомкнула объятия, взбила подушку у меня за спиной, сунула мне в руки теплую миску с кашей.
– Две недели. Ешь кашу.
– Две недели?!
– Ну, пятнадцать дней, если хочешь точно. Ешь!
Каша была еще теплой – и очень вкусной.
– А Руна?
– Кто?.. А, твоя лошадь. С ней все хорошо. Отрабатывает стол и кров – повезла моего соседа в город… Надеюсь, ты не против. Спросить тебя я все равно не могла… Я и плащ твой заштопала – решила, ты против не будешь. Своим фирменным стежком – точно не разойдется. Еще кое-что из одежды починила… Кое-что пришлось сжечь. Ты несколько раз приходила в себя, но несла какую-то околесицу. Ты не помнишь?
– Нет.
Пятнадцать дней. До спасения Крисса она не дала мне даже одну ночь заночевать под своей крышей – потому что боялась осуждения соседей или, может быть, из-за собственных предрассудков… А теперь эта чужая женщина приняла меня в своем доме, лечила, кормила, мыла. Я коснулась своих волос – чистые, мягкие. Такими они не были уже давно. Пальцы наткнулись на ткань на затылке.
– Примочка из солнце-травы. Ты уже в порядке, но синяк сошел не до конца.
– Спасибо…
Мафальда нахмурилась:
– Ни к чему. – Тогда мне показалось, что она чем-то недовольна. Уже позже я поняла, что, должно быть, ее смутило выражение моего лица.
– Это я должна тебя благодарить… за Крисса.
Я осторожно отставила в сторону миску.
– Как он?
Губы трактирщицы страдальчески изогнулись, толстые пальцы судорожно вцепились в оборку на переднике.
– В порядке. – Она вздохнула и зябко поежилась, хотя в комнате было тепло. – Все наладится…
– Он вас узнаёт? – Наверное, жестоко было расспрашивать – ее плечи согнулись, как будто вспомнив о тяжкой ноше.
– Пока нет. Ни меня, ни Сидда… Надеюсь, Прют вернется домой на каникулы. Может, чего посоветует. У нас здесь нет нормального врача, гнев раздери эту дыру, но, может, Прют, она у меня умница…
– Врач здесь не поможет, – пробормотала я, снова взяв в руки миску с кашей. – Но Крисс такой маленький… Он полюбит вас заново. У него все будет хорошо.
– Может, и так. – Мафальда упорно не смотрела мне в лицо – только куда-то мимо. – Вот только… Что, если он вырастет нездоровым? Говорят, такое бывает. Если станет видеть то, чего не следует? Или… станет не таким, каким… мог бы стать?
– Вы все равно этого не узнаете. – Кажется, утешитель из меня был так себе, но я слишком редко говорила с людьми по душам. – Говорят, пустые теряют себя… Но я этого совсем не чувствую. В смысле… я не знаю, какой я была, но я точно есть сейчас. Я грущу, радуюсь… мечтаю. И я бы привязывалась к людям… если бы было к кому.
– Но ты… – Мафальда нервно потерла обтянутое фартуком круглое колено. – Ну… чувствуешь себя нормально? Тебе… не больно?
– Нет. – Я испугалась, что снова заплачу, сама не знаю почему. Столько я не плакала уже давно. – Нет, совсем не больно…
Я не стала рассказывать ей о том, сколько часов я провела, обхватив себя за плечи и качаясь, качаясь, качаясь. О том, как порой просыпаюсь от резкого ощущения потери опоры. Ночью пол подо мной как будто становится морскими волнами. Внутри все пустеет, и ветер начинает гулять в груди, как в комнатах давно покинутого дома. И тогда я чувствую боль – фантомную боль на месте воспоминаний, которые у меня забрали.
– Глаза и кожа очень чувствительны к солнцу – поэтому я стараюсь носить капюшоны или шляпы с полями, одежду с длинными рукавами. У меня и очки были, но их разби… они разбились. Кожа тонкая, легко поставить синяк… Но у многих такая. В остальном я как все. Только очень везучая… Многие, кто проходит то, через что прошли я и Крисс, не выживают. Я слышала, девять из десяти.
– И ты видишь… всякое.
– Да. Если бы не видела, не смогла бы помочь Криссу. Но не все пустые что-то видят. Бывают и другие… побочные эффекты. Ну а то, что белые волосы, что лицо меняется… Некрасиво, да, но…
– Не так уж некрасиво, – сказала вдруг Маффи. – Сначала, когда тебя увидела, подумала: Отпустивший, страшненькая какая. А сейчас… присмотрелась, наверное. И вроде ничего. Смотреть можно. Да ты ешь кашу. С голодухи красоты точно не прибавится, поверь мне.
И я взялась за ложку.
Я прожила у Мафальды еще почти целый месяц – нога заживала медленно и плохо. Честно говоря, бывали дни, когда мне хотелось, чтобы нога не зажила вовсе.
Это было все равно что жить в семье, в собственном доме. Сидд ко мне совсем привык – сыпал вопросами о том, каково быть пустой, о том, что мне довелось увидеть в дороге. Кажется, в глубине души он даже завидовал тому, что я, такая юная, странствую одна, со мной то и дело происходят приключения – то, что ему таковыми казалось. Завидовать было нечему – но я радовалась, что в кои-то веки мне есть кому рассказать свои истории – все, кроме самой первой. Про Никто.
В доме было два входа: тот, что вел в трактир, и другой, черный ход, – с высоким трухлявым крыльцом, которое давным-давно пора было отремонтировать. Как я поняла, раньше использовались оба. Теперь, с моим появлением, черный ход притих, как древнее чудище в пещере, затаившееся до поры до времени. Говардс и Смайлс в трактир больше не заглядывали. А вот Френ приходил – каждый раз приносил с собой букет цветов, которые собирал неподалеку. Желтые петушки с кудрявыми лепестками, душистые молочники с длинными белесыми пестиками, алые полюби-меня. Он заворачивал их в большие зеленые листья, и так же, завернутыми, Мафальда ставила их в глиняный горшок на полке под большим зеркалом с заложенными за темную раму пожелтевшими открытками.
– Спасибо, дорогуша, – говорила она, и выражение лица у Френа делалось таким, словно он был котом, которого взяли с улицы в дом.
Наверное, знал бы он, что его решение спасти ребенка и меня обернется такой признательностью Мафальды, с самого начала схватил бы нас в охапку и примчал сюда, не тратя времени на споры.
Чтобы угодить ей, он стал держаться со мной так, словно я – член семьи или по меньшей мере дальняя родственница. Улыбался и кивал мне при встрече и иногда оставался на ужин, несмотря на то что я тоже сидела за столом.
Крисс привязался ко мне сильно и по-настоящему. Может, он чувствовал во мне что-то родственное?
Даже спустя месяц он оставался абсолютно равнодушным к Маффи. Она купала его, кормила, часами пыталась развлекать игрушками, от которых прежде он был без ума. Крисс хмурился, сжимал кулачки. Он напоминал крохотного старичка. Его светло-розовые глаза смотрели сквозь Мафальду. Это приводило ее в отчаяние. Так же равнодушен он был к Френу и Сидду.
Зато, завидев меня, он сразу начинал улыбаться и гулить. Его белое личико переставало выглядеть отстраненным. Я играла с ним – Мафальда дала мне деревянного петушка, кожаный мячик, лаковую повозочку с крохотным ватным коньком, все его любимые игрушки. Наверное, надеялась, что они помогут пробудить в нем утраченные воспоминания.
Думаю, вначале она приютила меня, чтобы уязвить Говардса. Но постепенно – и, наверное, Крисс сыграл в этом не последнюю роль – она стала действительно хорошо относиться ко мне. Я почувствовала разницу – как будто из прохладного подземного ключа выплыла в нагретую солнцем воду. Может, кто-то другой, избалованный любовью, этой разницы и не заметил бы… Но не я.
Вечерами я плавала в этом тепле, в ароматах заваренных трав и ягодного отвара. Мы собирались у очага после закрытия трактира. Маффи домывала посуду. Кипел чайник. Крисс сидел со своим деревянным петушком у камина, бездумно глядя в огонь. Рядом, в кресле, Френ раскуривал трубку, любуясь на Мафальду – на ее раскрасневшееся от работы лицо, прилипшие ко лбу рыжие пряди. Каждый вечер он предлагал ей помощь, и каждый вечер она фыркала и отмахивалась, а он с удовлетворенным видом откидывался в кресле. Кажется, ему тоже нравилось воображать, что он здесь – дома.
Я рассказывала, как встретила в дороге банду артийцев, пересекших границу ради грабежа, как ускользнула от патруля блюстителей, принявших меня в темноте за вражеского лазутчика. Про то, как спасла от браконьеров очень большого волка и как он шел за мной еще несколько дней, по вечерам подходя очень близко к костру, а потом однажды отстал. Про то, как однажды я обнаружила, что в большом доме на холме в Липте засел призрак, который сводил с ума всех потомков именитого рода, живших там… Про то, как я – тогда я была еще неопытна – предложила семье свою помощь, а они выгнали меня из города.
Я не рассказывала ни о Никто, ни о том, как доверялась тем, кому не следовало. Мне не хотелось, чтобы меня жалели.