Я молчала, думая, как лучше ответить, но, к счастью, хозяйкам трактира ответы не нужны.
– Гора, верно? – Новый стакан. – Я и раньше видела девчонок, шедших к пику Кошки. Ты тоже?
Я кивнула:
– Да, мне нужно туда попасть. Я слышала…
– Ну и зря. – Хозяйка покачала головой. – Другие возвращались оттуда такие, что глядеть больно… Или не возвращались вовсе. Старая песня… Она сидит там, на горе, с тех пор, как старый Эдд открыл свою лавку на границе. И уже тогда слухи про гору ходили недобрые. Если думаешь, что там тебе помогут… ошибаешься. От надмаги помощь принимать – себе дороже.
– Другим там помогали.
– Ага. Девчонкам, попавшим в беду. – Хозяйка понизила голос, косясь на младенца, как будто он мог понять ее слова. – Да и то не всем. А что стало с теми, кто не пришел назад? Лучше езжай куда-нибудь еще… Может, где-то тебе помогут. Не здесь.
– Если и не вернусь, никто не будет плакать. Так что рискну, наверное… Но спасибо вам за совет. – Я изо всех сил старалась быть вежливой.
– Совет не бесплатный, – буркнула хозяйка. – Включен в стоимость завтрака.
Я выложила на стол пару монет:
– Этого хватит? Если добавлю еще одну, смогу получить комнату? Я бы хотела переночевать в городе, прежде чем… идти к ней. Пожалуйста.
– Добавь две – и оставайся, дело твое. – Хозяйка пожала плечами и, обойдя стойку, достала из лохани притихшего младенца. – Но в доме все комнаты заняты. Можешь переночевать на конюшне, если хочешь. Там сухо и тепло, и я дам тебе одеяло. Коня можешь там же поставить.
– Спасибо.
Я слишком устала, чтобы спорить, несмотря на то что была готова держать пари: других гостей в доме нет.
Дверь скрипнула. Стоящий на пороге рыжий паренек смотрел на меня во все глаза – и теперь его взгляд сильно отличался от того, которым он наградил меня на улице.
– А, Сидди. Уже отнес? Проводи ее, – хозяйка кивнула, избавляя себя от необходимости думать, как именно меня назвать, – на конюшню. И захвати серое одеяло из кладовки. Ну, что застыл? Пошевеливайся, малый.
– Ладно, мам. – На меня мальчик старался не глядеть.
В молчании, забрав с собой Руну, мы прошествовали к конюшне через широкий двор.
Город просыпался – за покосившимся забором послышались крики детей, суетливо забормотали куры, тонко заржал конь, и Руна отозвалась.
– Ты пустая, да?
Не думала, что мальчик заговорит, – а он решился. Удивительное дело. И перешел на ты, как и его мать, – видимо, то, что я пустая, перевесило то, что я старше.
– Вроде того.
Я скосила глаза в его сторону – рыжая макушка разве что не дымилась. Как и говорил Никто, любопытство было сильнее страха.
– И что, правду про вас говорят?
– О чем? Про пустых много чего рассказывают.
– Ну, что вы все прокляты или вроде того. За что-то наказаны.
Конюшня выглядела богаче, чем дом. Может, его пристроили к ней после войны.
– Люди становятся пустыми по разным причинам.
– А ты?
– Что – я? – Я прекрасно поняла, о чем он спрашивает, но говорить о себе мне не хотелось.
– Ну, ты за что-то наказана?
– Не знаю. Я ничего не помню.
– Совсем ничего? – В его голосе слышалось явственное разочарование, и он был слишком мал, чтобы скрыть его – хотя бы из вежливости. – Прямо совсем-совсем…
– Ничего. – Я постаралась сказать твердо, и этого хватило – на несколько минут.
Хозяйка не обманывала – в конюшне действительно было тепло и сухо. Денники, мимо которых мы проходили, пустовали; только в дальнем углу слышалось лошадиное всхрапывание.
– Это Черныш, – пояснил мальчик. – А я – Сидд. А тебя как зовут?
– Тебе не стоит со мной говорить. – Я сняла с Руны вещевой мешок, открыла ворота одного из денников – скрипучие, давно пора смазать. – Думаешь, твоя мама разрешила бы?
– Я уже большой.
– Правда?
– Да, мне десять. – Сидд ковырнул носком ботинка засохший навоз. – А тебе сколько?
– Я очень устала, – пробормотала я, забирая у него одеяло. – Прости… Но я и вправду хочу отдохнуть.
Когда он ушел, я поставила Руну через стойло от Черныша, остававшегося невидимым во мраке своего денника, а сама разместилась в соседнем: завернулась в одеяло, подложила под голову мешок с вещами, а револьвер – под бок и почти сразу провалилась в сон.
Думала, что буду спать без сновидений, как обычно после сильной усталости, но вышло по-другому. Мне снился лес Никто – и пожар. Огонь с хрустом перекусывал ветки, пылали листья, фейерверками трещали хвойные лапы. Я бегала по лесу и искала Никто, чтобы вывести из огня, но его нигде не было. От пламени шел жар, и было трудно дышать. Когда я проснулась, лоб и спина промокли от пота – но, кажется, это было наименьшей из проблем.
– Она здесь! Здесь, я ее на конюшню пустила… – Голос хозяйки был совсем не похож на утренний – плачущий, высокий… Звучало так, как будто она до смерти напугана.
Судя по тому, что сквозь щели в досках не проникали лучи света, наступил вечер. Я проспала весь день.
– Вот умница, – отвечал ей мужской голос – низкий, клокочущий, как грохот камнепада в горах. – Ведь все говорят – не имей дел с пустышками, от них одни беды! Допрыгалась…
Я судорожно сжала пальцы на рукояти пистолета. Пальцы были влажными. До Руны не добраться. Что же делать? Палить во все стороны?..
Ворота моего денника открылись. На пороге стояла хозяйка – заплаканная, бледная, как сова, с взъерошенными рыжими волосами. У ее ног крутился Сидд – дрожащий, запыхавшийся, он выглядел младше, чем утром. Рядом с ними стоял обладатель громового голоса – широкоплечий, высокий, лысый, но с огромными черными усами. Если бы мне надо было придумать голос для этого человека, я бы подобрала как раз такой, камнепадный.
– На выход. – У него в руках была двустволка – с виду старая, но от этого не менее смертоносная. – И револьвер давай сюда… Только медленно.
– Хорошо. – Спросонья собственный голос казался глухим, незнакомым. – Можно узнать, в чем меня обвиняют?..
– Сейчас узнаешь, – пообещал усач, и его интонации не внушали оптимизма. – Все узнаешь, пустая. Давай сюда оружие. Без глупостей.
Я подтолкнула к нему револьвер и медленно поднялась на ноги. Я отлежала ногу, и икра гудела – было бы очень нелепо погибнуть, думая об этом.
Руна почуяла неладное и тонко заржала, ударила копытом – ворота ее денника жалобно всхлипнули.
– Выйдем на улицу, – усач качнул ружьем, – давай-давай, пошла.
– Где он? – Женщина оттолкнула его плечом, не обращая внимания на ружье. – Где он? Зачем он тебе? Ну зачем, Гневный тебя раздери? Я верну тебе деньги… Где…
– Мама, прекрати. – Сидд потянул ее за рукав, не сводя с меня взгляда. В его глазах был ужас – как будто увидел ядовитую змею посреди дороги.
– Я ничего не брала, – пробормотала я – негромко, потому что выражение лица у трактирщицы было такое, словно пропал весь дом вместе с крышей, не меньше. Мне стало не по себе. – Я только хотела заночевать здесь, и все. Клянусь.
– Все знают, чего стоит клятва пустышки. – Усач снова качнул ружьем. – Выходи. Еще раз повторять не стану, гнев…
Руна просто с ума сходила, пока я выползала из своего денника, прижимая к себе сумку. Шагая вслед за хозяйкой трактира – усач все это время держал меня под прицелом, – я думала: если меня убьют, что станет с Руной?
Здесь живут небогатые люди – они будут только рады оставить лошадь. Ее ждет хорошая жизнь.
– Что это? – Усач уже перетряхнул мою сумку, и теперь моя единственная смена одежды лежала в грязи. Из кожаного кошелька выпало несколько монет – он небрежно наступил на них ногой, чавкнула жирная грязь.
Им нужны были не деньги. Я задрожала – дождь оказался холодным.
– Я задал вопрос. – В руках усач сжимал мою папку. Зарисовки, записи, страницы Крылатой книги – все.
– А кто вы такой? Почему вы вообще так со мной… – Жалкая попытка, он даже договорить не дал.
– Глава местных блюстителей, Говардс, если уж это тебя интересует. Может, тебе еще бумаги мои показать, чтобы ты начала говорить?
Хозяйка за его плечом всхлипнула. Ее глаза покраснели от слез – и именно потому, что мне стало ее жаль, а не из-за Говардса, я заговорила.
– Это мои записи. И рисунки. Здесь кое-что… что я изучаю.
Говардс пролистал несколько страниц, и по изменившемуся выражению его лица я поняла: дела плохи.
– Об этом позже. Пока меня интересует всего один вопрос, и, поверь, пустая, тебе лучше ответить на него правильно, быстро и четко. Где ребенок?
Я молчала. У меня не было для него правильного, быстрого и четкого ответа, и дела мои действительно были плохи – хуже, чем я думала.
Я посмотрела на женщину – рыжие волосы успели промокнуть от дождя, облепить лицо, как щупальца. Сидд стоял за ее спиной – потерянный, беспомощный. Я вспомнила: маленькая растопыренная пятерня, громкое агукание, мыльная пена на полу перед печью.
– Послушайте. – Я старалась смотреть женщине прямо в глаза, хотя это было непросто. – Я не имею к этому никакого отношения. Клянусь. Я ничего не знаю…
– Молчать. – Говардс тряхнул ружьем, но усилием воли я заставила себя не смотреть в его сторону.
– Вы же знаете. – Я заговорила тише. Чем тише говоришь, тем лучше люди тебя слышат. – Знаете, что я остановилась здесь только на одну ночь. Что я иду на гору. Пик Кошки, помните? Я бы ушла утром…
– Не сомневаюсь. – Говардс все не унимался – кажется, дай ему волю, уже расстрелял бы меня из своей двустволки и пошел бы домой спать.
– Я ведь не старше вашей дочери. Может быть, младше. Я не стала бы причинять вред ребенку. Я не стала бы причинять вред вашему ребенку, клянусь.
Я повторяла эти слова, как заклинание, не глядя на Говардса, и взгляд хозяйки начал понемногу проясняться. Только тогда я повернулась к Говардсу, и дуло его ружья уперлось мне в живот.
– Я знаю, вы не любите пустых… Никто не любит. Но так ребенка не вернете. Если бы я его взяла – разве стала бы спать на конюшне как ни в чем не бывало?