онка Неизвестности, куда утянет весь наш мир. Как по мне, так мы уже лет двести в этой воронке и находимся… Кхм. Так вот.
Дружить с Джоном Доу нелегко. Слишком уж непостоянный: то любил чай, то ненавидел рыбу, то обожал желтые цветы, то вытаптывал, его то становилось больше, то он съеживался до размера крупицы. Наверное, самому ему тоже было тяжело с таким даром. Однажды он сказал мне, что вовсе не контролирует, как меняются он и его пристрастия. Просто просыпается поутру – и уже совсем другой. Конечно, хорошо родиться однажды, становиться Маричкой много лет, но Маричкой же и оставаться, а вот представь, что сегодня ты Маричка, а завтра, например… Светка. Интересно было бы? А послезавтра ты – учитель физкультуры в школе № 315, а через неделю у тебя глаза поменяли цвет, и каждый подойдет и спросит: «А разве у тебя не голубые глаза были? Мне всегда казалось, что голубые…» И так всю-всю твою жизнь… И отказаться от этого ты совсем никак не можешь, приспосабливаешься, становишься нелюдимой… Ведь нет смысла даже хранить воспоминания, уже завтра они будут принадлежать существу, которого ты вообще никогда больше не увидишь… Печальная жизнь. Мы любили посидеть у меня на кухне и помолчать с ним об этом. Видишь ли, он под конец и говорить особенно не любил. Слова путались у него чаще и чаще со временем. Мог говорить даже на пяти языках сразу… М-да-а-а. Он прожил с нами лет двадцать, наверное… Пара лет плюс-минус. А потом как-то пришел ко мне вечером и отдал Габриэлло. Сказал на французском тогда, с легкой примесью армянского, что ему пора приблизиться к краю, за которым Неизвестность заканчивается… Он упоминал, что все Джоны Доу рано или поздно чувствуют такую необходимость. Тогда они передают все свои переменные наследнику, а сами уходят в мир понятной привычки. У нашего Джона не было ни наследника, ни ученика, для этого он был слишком нелюдимым, поэтому решил передать Габриэлло мне…
– А что происходит там… в этом… мире понятной привычки?
– Видишь ли, тот мир доступен только очень уставшим и очень переменчивым людям. Таким, как мы, наверное, путь туда и вовсе закрыт. Там все делается по часам, ничего не меняется, дни повторяются, недели повторяются, погода повторяется, зонт намокает и высыхает, книга открывается и дочитывается, ты падаешь – и набиваешь синяк, ты любишь кофе – и пьешь его всю жизнь, ты носишь только желтые клетчатые рубашки все восемьдесят четыре года жизни. Вот такое там все.
Василий Петрович вздохнул и покачал и головой.
– Нормальная жизнь? – Маричка не понимала.
– Ну да. – Старик усмехнулся. – Что может быть скучнее, чем нормальная жизнь?.. Но Джон Доу так намучается за несколько отпущенных ему веков извечными переменами, что добровольно ступает в реку скуки, а потом и растворяется в ней…
– Вы хотите сказать, что где-то, может быть, даже в нашем доме, он и остался?.. Просто стал нормальным?
– Очень может быть. Таким нормальным, что, например, я не могу его даже заметить. Может быть, ты смогла бы, а я – уже нет. Да и не нужно ему, чтобы его замечали, кто из нормальных мечтает быть в центре внимания, это ж для всяких звезд! Нет, он, конечно, помнит, кем был, с кем встречался, как менялся, просто теперь он больше не может этого. И не хочет.
– Пойми, голубушка, – вставила баба Зина, – в мире очень важно равновесие. Старое и молодое, новое и привычное, сильное и слабое… Ведь именно поэтому ты радуешься, когда приезжаешь домой с моря: ты побывала в новом месте, но привычный уют тебе нужен, чтобы было с чем сравнивать. Поэтому ты радуешься находке любимой синей футболки, которая куда-то запропастилась… Поэтому скучаешь, когда прочла все интересные книжки, а новых пока не подарили…
Маричка прикусила губу: откуда Зинаида знает, как радовалась Маричка синему топу, который никак не могла найти после поездки?! Потом спросила:
– У Джона не было ни одной привычки?
– Ни одной. Он даже не знал, будет ли чистить зубы перед сном…
Все четверо грустно вздохнули. Старики переглянулись.
– Вот, возьми. – Василий Петрович протянул Маричке Габриэлло. – Пусть он будет с тобой до поры до времени. Нет-нет, я его не приму, мне кажется, ты ему очень понравилась. Он слишком давно в привычном месте, а в твоей жизни сейчас так много нового, что его тянет к тебе, как скитальца в пустыне к оазису. Не бойся, он поможет тебе, а навредить не сможет, ты же не Джон Доу…
Маричка с опаской приняла Габриэлло из рук старика и снова внимательно рассмотрела.
– А разве только Джоны Доу могут вот так не находить себе места?
– Нет, не только. Иногда они толкнут кого-то плечом неосторожно, человек и не заметит, а потом бродит будто потерянный: все его куда-то тянет, все ему не в радость, а однажды утром не захочется чистить зубы…
Все снова замолчали. Маричка гладила кончиками пальцев потертые бочка Габриэлло, ей было очень жаль всех Джонов Доу, у которых даже обои в спальне меняли рисунок, как хотели, а за рисунком и хозяина своего утягивали в водоворот неизвестности… Или те сами уходили в него с головой. И так почти всю жизнь… Маричке вся жизнь представлялась чем-то вроде бескрайнего моря: вот его начало, вот она уже по колено в воде, вот по шейку, а берега другого все не видно, и сколько ни плыви, не увидишь… И вокруг только глубина и волны. Хорошо, что сейчас она пока только по колено в воде. А мама, наверное, уже по шейку… И папа тоже.
– Ну! – Василий Петрович внезапно поднялся, прервав затянувшееся молчание. – У нас скоро гости, давайте-ка приберемся немного.
И он начал аккуратно складывать раритеты обратно в чемодан.
– Но я хотела еще послушать. – Маричка бережно положила в чемодан надколотую тарелку с нарисованным на дне ежиком. На длиннющих его иголках сияло яблоко, ярко-красное, с позолотой на бочке. Василий Петрович хитро подмигнул бабе Зине, та улыбнулась.
– Это моя тарелочка.
Маричка удивленно уставилась на старушку.
– Да-да-да, что ты так смотришь? Конечно, там не вся моя история и не весь мой дар, но я захотела поделиться, чтобы не так много места занимало во мне…
– А так тоже можно? – Маричка с грустью проследила за тем, как защелкиваются замки чемодана, как Василий Петрович заталкивает его под стол и прячет за длинной скатертью, чтобы в глаза не бросался.
– Можно, чего ж нельзя. Хочешь, у тебя могу отщипнуть чего-нибудь. – Баба Зина потянулась к Маричке, та отшатнулась в испуге. – Не волнуйся, голубушка, ты нам дорога целая.
Старики рассмеялись и отправились открывать двери: настойчивые три звонка подряд уже разрывали узенькую прихожую.
Маричка спрятала йо-йо в карман куртки, деловито устроилась на диване с Муськой на коленях, расправила плечи и изо всех сил постаралась быть и Маричкой, и Джоном Доу одновременно: не удивляться тому новому, что увидит, и запомнить каждую крохотную деталь, чтобы потом описать в синей тетради. Может быть, стать не журналистом, а писателем? Такая история никому и в голову не придет, а у нее отлично получится описать Габриэлло, он ведь прямо здесь, под рукой.
У всего есть история. Даже крохотная, но своя, оттого значимая и интересная. Каждая вещь так хочет поведать о себе миру! Стоит только прислушаться и приглядеться. Иногда и того не требуется, особенно если это арлекин из чемодана или его соседка, лямка рюкзака. Эти двое поднимают такой шум, что и все остальное содержимое хранилища поневоле начинает волноваться и кричать, шептать, вопить, повествовать, петь, рассказывать, веселить, печалить, басить, пищать, тараторить и проповедовать. Даже те, кто однажды высказались, со временем заявляли: «Ты давно не слышал нашей истории, наверняка забыл!» И так день за днем, не скрыться даже в ванной, голоса звучат прямо в голове, стоит только подумать о чемодане. Нет, нужно срочно передать его тому, кто не будет знать о содержимом, тогда голоса не достучатся до него, замолкнут, уснут, успокоятся. Главное, сделать так, чтобы чемодан нельзя было открыть. Иначе как хлынет! И еще, найти бы того, у кого чемодан точно искать не начнут… Во всяком случае, начнут искать не сразу. А там и Муська подтянется, обережет и подаст тревогу. Кто в доме самый незаметный?..
Глава девятаяПустота
Василий Петрович гремел стаканами, баба Зина разливала чай. Оба молчали, но нет-нет да обменивались вопросительными взглядами. Василий отчаянно хотел подтверждения, что не ошибся с выбором, Зинаида стремилась заглянуть в его вновь загоревшееся сердце: не спалит ли новая искра старика? С тех пор как исчез Борис, они толком не разговаривали друг с другом: писали письма, созванивались по праздникам, но за светской болтовней стояло холодное молчание. Молчание об ошибке. Борис был огромной надеждой, но стал полным крушением амбиций. Когда в лысеющем тридцатипятилетнем мужичке обнаружилось Зерно, умело раздробленное годами пьянства, Василий Петрович приложил все силы, чтобы скрепить его. Именно он своей слепой верой заставил и Зинаиду раскрыть все знания перед трезвеющим от обилия информации мужчиной. Борис бросил пить, вынес пустые бутылки из квартиры, в его взгляде появились уверенность и сила. Он жадно внимал знаниям, хватал карты, глотал заклинания, выворачивал наизнанку каждую встреченную душу. Такой талант – видеть человеческую глубину и черпать из нее. А потом Борис исчез, прихватив с собой куски душ обоих стариков. Они стремились передать ему волю к жизни и открывали его дар, он же поскупился даже на прощальную записку. Именно тогда возникла тарелка с ежиком и лямка рюкзака – овеществленные крупицы Зерен Василя и Зинаиды. От греха, на всякий случай. Они, конечно, искали Бориса, пытались отследить, но он маскировался за обертками, созданными из чужих душ, ускользал, таился, а затем след пропал вовсе. Возможно, Борис растворился в океане духа, который не успел до конца постичь, возможно, попросту спрятался до поры, но говорить о нем старики не любили. Они о нем – молчали. И сейчас, когда Зинаида в очередной раз поймала вопросительный взгляд, она медленно наклонила чайник над стаканом, покачала головой в сомнении, а затем кивнула: стоит рискнуть. Хотя бы один раз. Или уже навсегда умолкнуть…