ранаде (произносится «ланат»). Хотя звучание было мне знакомо по записям сиамской музыки, я никогда раньше не видел самого инструмента. Ряд из деревянных палочек разной длины, связанных вместе, нависал, словно гамак, над резонатором в виде лодки. Ноты гнались одна за другой, подобно очень быстро падающим каплям воды. После мучительной жары снаружи весь храм вдруг показался символом прохлады: каменный пол под моими босыми ногами; ветерок, овевавший сумрачный интерьер; в продолговатом ящике — бамбуковые палочки для гадания, которыми гремели молившиеся у алтаря; и цепь невесомых, хрупких звуков, слетавших с ранада. Мне подумалось: если бы можно было хоть чем-то перекусить, меня бы не так донимала жара.
Мы выбрались в центр Аюдхайи немногим позже трех. Там было жарко и шумно; бхикку понятия не имели, где искать ресторан, а спрашивать им не хотелось. Мы впятером бесцельно бродили. Я пришел к заключению, что ни Прасерт, ни Вичай не понимают разговорного английского, и серьезно обратился к Ямьёнгу:
— Нам нужно поесть.
Он сурово уставился на меня.
— Мы ищем, — ответил он.
В конце концов, мы отыскали китайский ресторан на углу главной улицы. За одним столом сидела шумливая компания тайцев, пивших меконг (который относят к виски, хотя вкус у него, как у дешевого рома), а другой занимала китайская семья. Они основательно подкреплялись, зарыв головы в миски с рисом. Это меня обрадовало: я ослаб и боялся услышать, что горячего здесь не подают.
Большое меню на английском, которое нам принесли, наверное, было отпечатано несколько десятилетий назад и с тех пор его раз в неделю протирали влажной тряпкой. Мое внимание привлекли несколько пунктов под заголовком «ФИРМЕННЫЕ БЛЮДА», но, пробежав весь список, я рассмеялся, а потом зачитал Бруксу вслух:
Жаренные акульи плавники с побегом боба
Куриные подбородки, фаршированные креветкой
Жареный рисовый трупиал
Креветочные шарики с зеленым кабачком
Свиные легкие с соленьями
Рубленый рисовый трупиал в портвейне
Рыбная голова с соевым творогом
Хотя наши друзья обычно не смеялись вместе с нами, я почувствовал, что сейчас они не просто не желают откликаться, а нарочно хмуро молчат.
Минуту спустя принесли три бутылки «пепси-колы» и поставили стол.
— Что вы будете? — спросил Брукс Ямьёнга.
— Спасибо, ничего, — безразлично ответил тот. — Нам уже на сегодня хватит.
— Это какой-то ужас! Вы хотите сказать, что никто не будет ничего есть?
— Вы и ваш друг съедите свою пищу, — сказал Ямьёнг. (Он чуть не сказал «корм».) Потом он, Прасерт и Вичай встали, взяв с собой бутылки «пепси», и сели за столик в другом конце зала. Время от времени Ямьёнг строго нам улыбался.
— Сколько можно на нас пялиться, — вполголоса произнес Брукс.
— Именно они откладывали этот момент, — напомнил я, хотя и чувствовал себя виноватым: мне было досадно, что я неожиданно оказался в положении безбожника, потворствующего своим желаниям. Это было почти то же самое, что есть перед мусульманами в рамадан.
Мы доели и сразу двинулись в путь, повинуясь Ямьёнгу, который желал осмотреть некий храм. Мы ехали в такси через заросли колючего кустарника. Кое-где в тени раскидистых приплюснутых деревьев попадались большие округлые ямы, заполненные темной водой, и в ней стояли буйволы — виднелись лишь мокрые морды и рога. Брукс снова закричал:
— Буйволы! Целые сотни!
Он попросил таксиста остановиться, чтобы сфотографировать животных.
— Буйволы будут и в храме, — сказал Ямьёнг. Он оказался прав: всего в паре сотен ярдов от здания находилась грязная яма, заполненная ими. Брукс отправился делать снимки, пока бхикку по заведенному порядку посещали святилище. Я забрел во внутренний двор, где высился длинный ряд каменных будд. Согласно обычаю, паломники наклеивают на религиозные статуи в ватах квадратики золотой фольги. Когда на одном месте накладываются тысячи слоев, крохотные кусочки отклеиваются и дрожат под ветерком, а вся скульптура поблескивает и живет своей маленькой трепетной жизнью. Я стоял во дворе, наблюдая за этой мелкой дрожью вдоль рук и туловищ будд, и вспоминал движение листьев дерева бо. Когда в такси я сказал об этом Ямьёнгу, он, по-моему, не понял и возразил:
— Дерево бо — очень важное дерево для буддистов.
На обратном пути в Бангкок Брукс сидел в автобусе рядом со мной. Мы лишь изредка перебрасывались фразами. После стольких часов борьбы с жарой приятно было сидеть и чувствовать, как с рисовых полей дует относительно прохладный воздух. Водитель автобуса не верил в причинно-следственную связь. Он обгонял грузовики, когда по встречной на нас мчался другой транспорт. Мне было спокойнее с закрытыми глазами, и, возможно, я даже задремал бы, если бы в конце салона не было одного мужчины, явно неуправляемого, который шумел изо всех сил. Он начал кричать, орать и вопить почти сразу, как только мы выехали из Аюдхайи, и продолжал всю дорогу. Мы с Бруксом посмеивались, гадая, сумасшедший он или просто пьяный. В проходе столпилось слишком много народу, и с моего места его не было видно. Иногда я поглядывал на других пассажиров. Казалось, они совершенно не замечают возни у себя за спиной. По мере приближения к городу крик становился все громче и слышался почти непрерывно.
— Господи, почему его не вышвырнут? — Брукс начинал раздражаться.
— Да они его даже не слышат, — злобно возразил я. Люди, способные терпеть шум, вызывают у меня зависть и гнев. Наконец я перегнулся и сказал Ямьёнгу: — Этот бедняга там сзади — просто невероятно!
— Да, — ответил он через плечо. — Он очень занят.
Я подумал, какие они все же цивилизованные и терпимые люди, и поразился, что бедлам, творившийся в конце салона, был обозначен вежливым словом «занят».
Наконец мы пересели в такси и поехали по Бангкоку. Меня должны были высадить возле отеля, а Брукс собирался отвезти бхикку в их ват. В голове у меня по-прежнему звучали душераздирающие крики. Что же означали эти повторяющиеся словесные формулы?
Мне не удалось дать подходящий ответ Ямьёнгу, озадаченному смыслом галстука, но, возможно, он удовлетворит мое любопытство.
— Вы знаете того человека в конце автобуса? — Ямьёнг кивнул:
— Он так трудился, бедолага. Воскресенье — тяжелый день.
Я пропустил эту ахинею мимо ушей:
— А что он говорил?
— Он говорил: «Переключи на вторую», «Подъезжаем к мосту», «Осторожно, люди на дороге». Все, что видел.
Поскольку ни я, ни Брукс явно не поняли, он продолжал:
— В каждом автобусе должен быть помощник водителя. Он следит за дорогой и говорит, как ехать. Это тяжелый труд, ведь нужно кричать громко, чтобы водитель услышал.
— Но почему он не сидит впереди?
— Нет-нет, нужен один спереди, а один сзади. Они вдвоем отвечают за автобус.
Это было неубедительное объяснение для изматывающих воплей, но, желая показать ему, что поверил, я сказал:
— А! Понятно.
Такси остановилось перед отелем, и я вышел. Когда я прощался с Ямьёнгом, он сказал, как мне кажется, с легкой обидой:
— До свидания. Вы забыли в автобусе свои лотосовые стручки.
1977
Увольнение
Не по своей вине он потерял место, объяснял Абделькрим друзьям. Больше полутора лет он работал у Патриции, и они всегда ладили. Это не значит, что она его не ругала, но назареи вечно критикуют работу, которую делают для них мусульмане, и он к этому привык. В такие минуты она смотрела на него, точно он маленький мальчик, и все ж упреки ее звучали вежливей, чем обычно бывает у назареев. Обязанности Абделькрима были довольно просты, но требовали постоянного присутствия. Если ему не давали специального разрешения сходить в кино или час-другой посидеть в кафе, он обязан был находиться под рукой. Патриция ездила только на такси, машины у нее не было, так что Абделькрим уютно жил в гараже, сам себе готовил и слушал свой приемник.
Патриция несколько лет назад приехала из Калифорнии и купила тут дом. Она была не всамделишной девушкой, потому что сказала ему, что выходила замуж за трех разных мужчин, но выглядела при этом очень молодо и вела себя, как он говорил, точно нервная девственница, которая волнуется, что не найдет себе мужа. Клянусь, говорил он, ни за что не поверишь, что у нее бывали мужчины.
Она носила странные платья и связки бренчащих украшений (все серебряное и медное, говорил он, никакого золота). Даже длинные серьги все время позвякивали. Абделькрим считал, что она девушка милая, но еще безумнее большинства назареев. Даже когда не было холодно, она требовала, чтобы в камине ревел огонь. Полно ламп, но она хотела жечь свечи; говорила, что электрический свет мертвый. Дом был набит шкурами зебр и леопардов, и еще была коллекция жутких деревянных голов — Патриция утверждала, что это африканские боги. Абделькрим не сомневался, что это изображения бесов. Он всякий раз отводил взгляд, проходя мимо.
За полгода до его увольнения в доме поселилась мать Патриции — маленькая нервная женщина с черными глазами навыкате. Она постоянно ссорилась с Патрицией, визжала на нее, а порой плакала, и Абделькрим решил, что это мать свела Патрицию с ума.
Работа Абделькрима состояла из трех видов услуг. По утрам он должен был прошагать две мили до городского рынка, купить продукты на день и отнести домой. Днем он работал в саду, а ночью сторожил дом. Патриция изложила свои условия с самого начала, и Абделькрим их принял. С тех пор он и на час не уходил без разрешения.
Сад был не из тех, где приятно провести жаркий день. Поскольку дом построили недавно, не было ни куста, ни большого дерева, которые давали бы тень. Абделькрим был не против работать в саду, но ему частенько хотелось сделать перерыв, выкурить трубочку кифа, а для того чтобы при этом отдохнуть и получить удовольс