Как? Да непонятно как.
Из школы вышла, это точно. Пройти было два квартала, перейти две дороги. Наташка если и волновалась раньше, то только про переходы. Но аварий не было, никто никого не сбивал – по камерам проверили сразу. Тишина и благолепие. Но и Веру там не видно, ни на первом переходе, ни на перекрестке у дома. Пропала – и все. Где-то между школой и дорогой.
Полиция на ушах, понятное дело: это не очередная бабушка с деменцией – пошла в магазин, нашли в Бишкеке. Это ребенок, тут репу чесать некогда. Волонтеры, фото на столбах, контакты-фейсбуки. Все, что можно и нужно, – а результата нет.
Два дня уже нет.
В приоткрытую Наташкину дверь сперва просунулась палка, потом сухая старческая рука, а там и весь Митрофан Трифонович.
– Кукла с ней? – не здороваясь, проскрипел старик.
Наташка кивнула. Говорить она от слез не могла. Сидит за столом, а перед ней как пасьянс – Верины фотографии от роддома до этого лета. На глянце фотобумаги крупные расплывшиеся капли – то здесь, то там.
– От куклы есть что? Платье, расческа? Ищи.
– Может, Верину дать? – вскинулась мать. Слышала она что-то насчет старика, мол, ведает, да разве кто в это верит.
– От куклы, – отрезал тот. – Твой дома?
– Никакой, – лаконично ответила Наташка.
Муж третий день был в штопоре. Сперва бегал по улицам, даже ночью, звал, орал пьяным голосом, догоняясь на ходу. Потом скис. Лежит и пьет. Проснулся, убился, и дальше в омут.
– Дай вещь. А этого – подниму.
Наташка, глотая слезы, порылась в уголке с игрушками, нашла корону из своей старой заколки. Стекляшки отсвечивали разными цветами в скупом осеннем солнце. Кажется, это на кукле видела. Пойдет.
Вернувшись в комнату, она удивленно посмотрела на мужа. Мало того, что встал и надел рубашку – даже глаза осмысленные. Хоть и опухший весь.
– Да, – сказал старик, взяв украшение. – Пошли, Михаил.
Наташкин муж промычал что-тои как зомби потопал к двери.
– Обуйся, – приказал старик. Пьяница безропотно остановился у кучи обуви, нашарил ногой один резиновый тапок, потом второй.
– Митрофан Трифонович… – Наташка заплакала в голос. – Любые деньги…
– Дома сиди! – оборвал ее старик. – Жди. Приведу.
Через три часа дверь, которую муж аккуратно притворил за собой, скрипнула. Первым зашел Митрофан Трифонович, за ним, как привязанная, шла Вера. Грязная, вся в пятнах присохшей глины, без рюкзака и куртки, но крепко прижимая к себе Блум. Кукла выглядела не лучше хозяйки, тоже чумазая и какая-то подранная.
– Доченька! – заорала Наташка, бросилась к ней. Стоявшая на пути табуретка попалась под ноги и отлетела к стене. Мать ее и не заметила.
– Все хорошо, мама, – тихо сказала Вера и, не отпуская куклу, крепко обняла ее. От дочки пахло мусоркой и сырой землей, но какая разница! – Все хорошо. Я останусь здесь.
Старик повернулся и пошел к двери.
– Дорогой мой! Постойте! Мы сейчас… А, не пьете же, черт… Ну хоть чаю! Хоть что–то!
– Не надо, – ответил он. – Пора мне.
– Ну постойте!.. Да, а Мишка-то где?
– Поменялся я, – коротко ответил дед и вышел из квартиры. – Баш на баш.
К себе на шестой этаж он так и не дошел: внучка Клавдии Петровны наткнулась на него через несколько минут. Лежит на лестнице, палка рядом. Врачи сказали, обширный инфаркт, а там – кто его знает.
Возраст, сами понимаете.
На все расспросы – как матери, так и полицейских – где она была два дня, Вера не ответила ничего. Только крепче сжимала любимую куклу и сопела, поджав губы. Никаких повреждений у нее не нашли, грязная только сильно, а так – нормальный ребенок. В полном порядке.
Отца ее так и не нашли. Не очень-тои хотелось, конечно, но пытались, пытались… Видимо, тот, с кем поменялся Митрофан Трифонович, решил этого оставить себе навсегда.
Камешки
Бабку я не помню. Застал, но в три года воспоминания – так себе, а именно в том моем возрасте ее и похоронили. Фотки у отца есть, я видел, но он их не пересматривает. Слепые и в жизни – не самое приятное зрелище, а на снимках…
Вангу представляете?
Вот и моя была сродни: глаза плотно зажмурены, стянуты невидимыми нитками вокруг бывших зрачков. Волосы седые, морщины глубокие. Выражение лица брезгливое. Ничего интересного, бабка как бабка. К тому же незрячая.
Старшего брата отец никогда по имени не называет: старшой, да все. Я лет до восьми и не знал, что он, оказывается, Константин. Увидел еще позже – дядька у меня знатный сиделец. Как с малолетки начал за чужую разбитую голову, так, изредка выходя от хозяина, и продолжает. Отец кривится, но иногда рассказывает – там целая эпопея: почту взламывал с группой товарищей, цепочки срывал с женщин, чемоданы на вокзале воровал. Всякое бывало. Вроде, по ерунде, а рецидивист. Сроки навешивают, чтобы оградиться от заядлого. Плюс, неповадно ему должно быть.
Фигня, конечно.
Старшому на сроки плевать, зона роднее дома. Недавно опять вышел, живет у какой-то бабы, к отцу раз зашел денег стрельнуть, поругались.
– Андрюха, посмотри на старшого! – Это он мне говорит, батя. – Жизнь коту под хвост, а смысл? Здоровья до черта, мог бы и работать… Рецидивист, обоссышься.
– А ему такая жизнь зачем?
– Ну… Устраивает, видно. Я ему не авторитет, чего лезть? Но и денег не дам. Лишних нет, нам бы хватило.
– Да это да…
С дядькой интересно, язык у него подвешен после ходок – мама не горюй! Такие телеги закручивает, куда там нашим рэперам. Слова льются как из шланга, причем без мата. Грубовато, но завораживает. И ко мне нормально относится, другой бы ржал. Отец и не знает, что мы общаемся, так бы запретил. Еще и мать привлек бы к воспитательной работе.
Дядька бритый почти налысо, по привычке, только седая поросль на кажущейся маленькой голове – как золой присыпали. И шрам белой полоской, там кожа светится. Скулы кожей обтянуты, взгляд такой… Характерный. Вроде, прямо смотрит, а не в глаза.
В лоб куда-то.
– Андрейка, слышь чего: мне мать сегодня снилась, прикинь? Двадцать лет, как зажмурилась, ни разу, а тут всю ночь над душой стояла. Стоит молчит, жалом водит, только глаза как будто отсвечивают. Ну, знаешь, как блики там на стекляшке какой от лампочки. Жутко, в натуре. Проснулся, весь в поту, чуть Людку не разбудил, пошел на кухню курнуть, а самому страшно.
Я поежился.
– Дядь Кость, так она вроде слепая была? Какие там глаза – веки сжатые же. – Я не все четко выговариваю, но он понимает. Почти как мама.
– Говорю, с глазами была! Сам удивился. И чего–то, видать, хотела от раба Божьего, обшитого кожей, не так просто, а с причиной приходила. Нагнала жути, чуть днище не выбило, короче. Глаза-то черные, типа выпуклые такие, ни зрачков, ни фига. Зомбя, реально.
– Сон же… – протянул я.
Мы с дядькой сидим на лавке в одном из новых скверов. Странное ощущение: вокруг все целое, плитка, кусты, стекла у фонарей не битые, как в Европу заехали. Только старшой выбивается из общей благости: сидит прямо, смотрит туда-сюда, вроде настороже постоянно. Вообще, больше обычного нервный. Постовые дважды подходили, он им справку об освобождении показывал. Они как чуют, что сиделец. По запаху, что ли?
Спрятал он «волчий билет» и продолжил.
– Ну, сон, да… – Дядька ухмыляется. – Сам знаю. Но у нас в отряде был один. Говорил, прислушивайтесь, это Господь с вами, дураками, ночью говорит, проповедует. Запомните, и это… Выводы сделайте, что грешите, раз так оно. Покайтесь и жизнь свою измените, во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Я всегда слушал, интересно он излагал. Повесился потом в дровяном сарае.
– Не смог жизнь изменить?
– Типа того… А ты, Андрейка, гляжу, философ? Дело хорошее, жизнь короткая, как у хомяка стручок, а думать постоянно надо! Думать и думать, на чужие ошибки посмотрел – задумался, самому такие не сделать. Хотя… Своих наделаешь, успеется. Чего я тебя лечу? Я в уши ссать не горазд. На–ка, возьми, может, скумекаешь, что к чему.
Дядька порылся в кармане застиранной джинсовки и вытащил два шарика. Они тихо звякнули в его узкой сухой ладони – стеклянные, что ли?
– Что это есть, дядь Кость?
– Шарики, малой. Просто камешки. Но пусть у тебя побудут, держи. Берешь?
Я осторожно взял два увесистых шарика. Нет, не стекло, каменные они. Отполированы до блеска, из кармана, а прохладные. Холодные даже. Черные, как из смолы.
– Да давайте… А чего мне с ними делать? – смотреть на камни почему-то было неприятно, я ссыпал их в рюкзак. – Что это за хрень–то?
– Раз взял – твое. А там хоть выкинь, – дядька вскочил со скамейки и сразу засуетился:
– Давай, короче, не болей! Витьку… Бате своему привет передавай, пусть не костопыжится, башли я и без него найду, есть одна маза. В общем, бывайте здоровы, а я побег, пора мне, по любому.
Он быстро пожал мне руку и почти побежал вдоль аллеи, обгоняя праздную публику. Дело у него… Очередные чемоданы без присмотра, что ли?
От нечего делать достал телефон. Четыре пропущенных, все – отец. С мамой что–то?! Блин, она у нас сердечница, страшно каждый день…
– Да, пап, звонил?
– Андрюха, тут такое дело… Да, звонил. Я сейчас у морга на Рылеева…
– Ни хрена себе! Что случилось, чего ты там забыл?! Только не мать, а, скажи, что не мама!
– Да не, успокойся. Сергеевна на работе. Я старшого опознавать приехал. Вроде, он. Пальцы переломаны, как под поезд совал. Хотя лицо изуродовано, вместо глаз дыры, весь в крови, но наколки его. Новых не знаю, а вот русалка на плече еще с восьмого класса…
– Дядю Костю?! Да я с ним десять минут назад говорил. В центре встретил. Ну, случайно.
– Да брось! Труп второй день тут. И справка в кармане, и зажигалка его любимая, с дельфином. Точно он…
– Ни хрена не понимаю. Я домой сейчас, там расскажешь. – Я скинул батин вызов и сразу набрал дядьку. Абонент вне зоны или старательно прячется. Рука сама собой потянулась в глубь рюкзака и нащупала камни.