– А ты – для чего? – внезапно громко спрашивает Костик. – Двоих уже положил, тебе оно зачем? И броник напялил… Наверное, выжить хочешь?
Степка поворачивает голову в нашу сторону. Глаза блестят. Ну да, он же часто в очках ходит, а сейчас, наверное, линзы. Или упоролся чем-то.
– Тебе их жалко, Константин? – спрашивает Степка. Он покачивается, переступает с ноги на ногу. Но ружье держит цепко, умеючи. Ствол сейчас в нашу сторону. – Зря. Говно людишки. Да вы все – говно. Папины деньги, мамины связи. Уроды…
Он смачно плюет на пол. Теперь мне становится страшно. Почему-тоне от стрельбы, не от двух свежих покойников, даже не от нацеленного в нашу сторону оружия – именно от плевка на чистый пол. Причуды человеческой психологии, как сказала бы Марина.
– Я сам зарабатываю, – отвечает Костик. Кстати, не поспоришь – вечно в долгах, но – да. На свои живет.
– И что? Гордишься? – Степка злобно щерится. Улыбкой это назвать нельзя. – Такой же бесполезный урод, но за свой счет.
Я вижу, как зрачок ствола подпрыгивает. Потом уже глухой звук выстрела. И только затем рядом со мной что-то тяжело падает на пол. Что-то. Кто-то. Я боюсь даже смотреть на Костика. Я замер. Меня нет, меня нигде нет. Не было и не будет, лишь бы этому обсоску с ружьем не пришло в голову…
– Страшно, Александр?
Бля… Только не мне, господи, в которого я толком не верю, только бы не мне…
– Да… – скриплю я. Горло свело спазмом, я еле выдавливаю две эти буквы. Я физически их чувствую, как откуда-то изнутри комками выползают эти «д» и «а», вяжут рот, клочьями застревают между зубами. Меня рвет этим словом.
– Ну и зря, – насмешливо говорит Степка. – Знаешь, чувак, есть такая выдумка ученых. Сухая вода. Мелкие капли в негорючей оболочке. Ни напиться ей, ни даже намочить что–то. Вроде и вода, а толку никакого. Вот и ты такое же говнище. Но я тебя пощажу – иди. Маринке привет, ее не хочу расстраивать.
Меня начинает трясти. Сперва несильно, только руки, лежащие на столе, от кончиков пальцев и выше, выше. Потом свело спину, и я почувствовал, как трясется голова.
– Так я… Правда?
Степка кивает, внимательно глядя на остальных:
– Ментам скажи, что я один. И у меня с собой бомба, не советую штурмовать. Бегом давай, у меня еще дел куча! Сорок рыл…
Я встаю, стараясь не смотреть на развороченную голову Костика, на желтоватые с алым брызги на полу, на столе, на застывших спинах впереди. Я, наверное, тоже весь… В этом. Меня трясет еще сильнее, я с трудом подхватываю рюкзак со стола. Пальцы не гнутся, но я стараюсь. Прохожу мимо молчащих однокурсников, огибаю Степку, ожидая, что он в последний момент все-таки выстрелит, но нет. Он двигается чуть в сторону, пропуская меня к двери.
В воздухе остро пахнет стреляными гильзами – порох и горячий металл. Охотничья симфония.
Щелк. Щелк. Открыл и вышел.
В коридоре никого. Выстрелы были негромкие, наверное, никто ничего и не слышал. Или не понял. Я останавливаюсь у окна и упираюсь лбом в холодное стекло. Надо бежать, но я стою и бездумно смотрю во двор корпуса, на изломанные силуэты деревьев, уже голых, без листьев, на свинцовое небо.
Мне уже не страшно. Мне никак. Меня помиловали, хотя и не ради меня. Во мне самом смысла пока ноль. Или навсегда ноль. От меня зависит.
Бум. Щелк. Дзинь.
Кто-то еще. Точнее, кого-то еще. А я вот здесь, без причин и следствий. Некоторым дают сделать выбор, за других его делают чужие люди. Равнодушные. Спешащие за своими туманами и… за запахом тайги. Да.
Дзи-и-инь…
– Ты здесь спать останешься, Саня?
Костик смеется. Выходит у него это неприятно: все портят кривоватые желтые зубы, исправить которые вечно не хватает денег. Но он жив и весел.
Я резко вскидываю голову. Ведь так и спал, лбом в стол. Профессор аккуратно складывает давно выученные наизусть лекции в пузатый портфель. Клацает замками. Привычно оглаживает бороду. Вокруг обычная суета перемены – кто бежит курить на улицу, кто достает телефон проверить, что изменилось в мире за сорок минут вынужденного отсутствия. Подозреваю, что ничего. У Орсоевых – традиционная борьба на руках. Армрестлинг. Им, кроме качалки, мало что интересно. Да и бог с ними, если честно. Всегда раздражали, а теперь плевать.
Все живы. У всех есть какие-то цели, и не нам судить, велики они или ничтожны. Совсем не нам, тем более – за других.
– Спать? Нет… Здесь – нет.
Я смотрю ему в глаза:
– Слушай, Костик… Я вот жениться надумал. Будешь у меня свидетелем?
Неспящие
На маленькой кухне царит суета. Центр этого многорукого, с полотенцами, тарелками, вилками и половником урагана – как всегда мама. Она ждет в гости старых знакомых, тетю Алину и ее дочку Вику. Вика моя ровесница: нам обеим скоро исполнится двенадцать. Если сложить вместе, то двадцать четыре. Солидный возраст, но до маминого далеко.
И у нас почти три метра роста, опять же если объединить в длину. Такой монстр в потолок упрется почти как новогодняя елка. Согнув лохматую макушку.
Это даже хорошо, что каждая из нас – сама по себе. У нас в квартире и без того тесно.
– Мариночка? Порежь пока фрукты. – Многорукая богиня на мгновение замирает и улыбается. – Скоро придут.
Телевизор в углу мелькает картинками далекой нереальной жизни. Пальмы, белый песок, танцующие на фоне океана девушки. Там хорошо. Там не идет надоевший за зиму снег, а прохожие, закутанные в шарфы, не ругаются, поскальзываясь.
– Хорошо, мамочка. Только я – в комнате, а то здесь негде.
Из середины урагана кто-то кивает, вскинув на мгновение тонкую руку, чтобы убрать падающую на глаза прядь волос.
Я беру миску с яблоками, ножик и разделочную доску. Никаких сложностей – вырезать сердцевины, а потом порезать на дольки. Потом выложу их эффектным веером на тарелке и готово. Телевизор в комнате выключен, это даже хорошо. Мне не хочется смотреть на песок и пальмы. Поехать туда нереально, у нас просто нет столько денег, а завидовать… Это неправильное чувство. Так мама говорит: не завидуй и не надейся.
Поменьше разочарований в жизни.
Поэтому я режу яблоки в тишине. Только тиканье часов, старых, со стрелками. Где-то в их глубине маленькая батарейка дает искру жизни и тихому тик-так, и незаметному шевелению напоминающих усы стрелок, короткой и длинной. Семь двадцать пять вечера, поэтому длинный правый ус слегка провисает.
Я не люблю Вику.
Она очень шумная, ей хочется превратить любое событие в праздник, а мне – нет. Не хочется расстраивать маму, иначе я бы легла в постель и укрылась с головой колючим пледом. Легла так и лежала бы, пока гости не уйдут домой. Обратно. Туда, откуда пришли.
За окном опять снег. Сейчас уже темно, за шторами не видно, но он идет который день. Зима в этом году задержалась, не хочет сдаваться. Я задумываюсь над этим, и ножик, легко разрезав яблоко, соскальзывает вбок. Прямо по пальцу!
– Мама, я порезалась… – Я не кричу. Не люблю шума, и сама стараюсь вести себя тише. Просто говорю, но она слышит. Звон тарелок стихает, мама выглядывает из кухни.
– Сильно?
Я поднимаю вверх указательный палец с косым порезом, на конце которого уже алеет капля.
– До свадьбы заживет, – говорит мама. – Помой с мылом, потом смажь йодом. Он тоже там в ванной, в шкафчике.
Она снова уходит на кухню, а я откладываю в сторону доску и противный предательский ножик. Иду в ванную, что ж поделать…
На выключателе остается кровавая полоска, я закрываю за собой дверь и смотрю в зеркало. Все как обычно. Не глядя включаю воду и сую под струю руку, беру скользкий обмылок.
– Ты – маленькая неудачница! – шепчет мне кто-то из зеркала. Я не вижу кто, но знаю, что они там. Они всегда там, когда не надо.
– А ты – противный старый дурак! – отвечаю я зеркалу. Иногда это помогает, и оно затыкается на полуслове. До следующего раза.
Но нет, не повезло…
– Почему – дурак? – удивленно шепчет зеркало. Теперь оно немного мутнеет. Меня видно еще четко, а вот вместо висящих на крючках полотенец за спиной и маминого халата поднимается и замирает облако непрозрачного пара.
– Вы, неспящие, все дураки! – отвечаю я. Порезанный палец немного щиплет от мыла, но крови уже не видно, ее смыло водой и с руки, и с изогнутой чаши умывальника куда-то вниз.
– А ты – неудачница! – тихо смеется зеркало. Теперь вокруг моего отражения там видны глаза. Разные, то широко распахнутые в недоумении, то прищуренные, с густыми ресницами и почти без них. Карие, голубые, серые. На отшибе виднеется зеленый. Мне кажется, что он смотрит на меня особенно презрительно.
– Я живу, это уже удача, – твердо говорю я глазам. – И у меня есть мама. Она меня любит. Что вам еще надо?..
В конце я срываюсь на крик. Плохо. Они будут смеяться надо мной. Так всегда бывает, когда я злюсь или плачу перед зеркалом.
– Она никого не любит, – надменно отвечает шепот. – Глупая ты девчонка…
Теперь в овале рамы меня нет. Только глаза, глядящие из вечной темноты. Зеркало кажется окном в пустоту космоса, где ничего нет от начала времен. А потом там, далеко–далеко, начинает идти снег. Его едва можно различить. Отдельные снежинки сплетаются в быстрые злые вихри, кружатся, летят во все стороны – не только сверху вниз.
Глаза начинают мигать. Мне это особенно не нравится, но деваться некуда. Если уж началось, придется терпеть до конца.
– Я не глупая… – неуверенно отвечаю я, не в силах оторвать взгляд от зеркала. – Я живая. Это и есть счастье.
– Нет… – ответ дробится эхом, шепот множится, словно со мной теперь говорят десятки голосов. Сотни. Мужских, женских, по–старчески дребезжащих и совсем юных. – Счастье совсем в другом. Ты не поймешь…
В центре зеркала появляется замочная скважина. Темная, словно из векового ржавого металла, огромная. Я подходящих ключей к такому не видела даже по телевизору.
– Протяни нам руку. Протяни, протяни, протяни… Ты будешь с нами. Ты узнаешь, что такое счастье!