– Хороший человек был?
– Да хрен его знает… В лифте здоровались, а так – и не скажу ничего. Просто рановато ушел и… как-то глупо, в ванной.
– А как не глупо? – интересуется Мария. Даже ручку кладет поперек своих ровных строчек, отрывается от работы.
– Ну не знаю… На машине разбиться – вроде, обычное дело. Или там в больнице, если врачи бессильны. На войне люди умирают за что-то, по делу.
– А ты бы как хотел?
Алексей суетливо пожимает плечами. Ему тепло и о своей смерти думать не хочется.
– Как определишься, ты скажи. Вот в этом я тебе помочь могу.
– Так тебя же нет! – возмущается Алексей. От голода он становился нервным, вот и сейчас… – Я прихожу в никуда и общаюсь ни с кем, а ты мне про смерть!
– Это ты мне – про смерть. Я только слушаю тебя, Алеша. – Мария решительно дописывает строку и закрывает тетрадку, заложив страницу ручкой.
– Эх… – машет он рукой. – Тебя послушать, так я сам с собой разговариваю. И дома нет. И тебя нет. Скажешь, и мчс-ники выдуманные?
– Ну почему же… Они настоящие, – рассудительно качает головой Мария. – Только ниоткуда они тебя не спасали. Ты и в лес-то не ездишь.
– Это как? – удивляется Алексей. За окном на промозглом осеннем ветру качается ветка яблони – вверх-вниз, потом снова и снова. – Я спятил, что ли? И сейчас в дурке под уколами?
– Да нет. Не спятил. Ты на самом деле спишь сейчас. Вот скажи, сколько тебе лет?
– Сорок шесть, – не задумываясь, говорит Алексей. Уж в этом он уверен железно. – А что?
Мария сочувственно смотрит на него. Глаза в глаза, не отводя взгляда. На стеклах ее очков иногда вспыхивают и гаснут отблески огня из печки.
– На самом деле – нет. Тебе двенадцать. И я, и дом, и воспоминания о жене и всей твоей жизни – всего лишь морок.
– Тогда почему… – начинает он говорить, но замолкает. Несмотря на жару в домике, его пробивает озноб.
– Да обычное дело… – Мария взмахивает рукой. – Ты упал с велосипеда. Глупо, но так не только в детстве бывает. Гематома на мозге, врачи пока и не знают, что лучше – оперировать или нет. А ты пока спишь. И видишь все не так, как оно есть на самом деле. В школе о тебе ребята скучают, ты же неплохой парень…
– А… Мама? – спрашивает Алексей. – Отчим?
Он похоронил их с разрывом в три месяца несколько лет назад. Сам договаривался обо всем – сперва по поводу отчима, мать уже болела и почти не вставала. А потом и ее.
– Живы, конечно. Переживают. Мама за тебя хлопочет, ищет сейчас анестезиолога. Боится, как наркоз перенесешь, хирурги-то хорошие, а вот твой организм…
Алексей встает и проходит мимо нее к окну, его словно манит к себе эта ветка: вверх–вниз. Пауза. И снова, и снова. За переплетением деревьев сада виден лес.
– И как… А, впрочем… – Он опускает голову. Под ногами странное для деревенского домика переплетение плитки – большие квадраты с полосками раствора между ними.
– Алеша, зачем ты встал? Ложись, ложись, – говорит кто-то с притворной заботой. Интонация слишком сладкая, как у не любящих детей воспитательниц и учителей.
Или – медсестер, если им регулярно падает в карман небольшая добавка к зарплате.
Алексей не выдерживает и оглядывается: он видит Марию за столом, а сквозь нее смутную тень в белом халате, с расплывшейся фигурой и шапкой волос, приподнятых в дурацкую прическу. Здесь же и лес, через который он ходит теперь все чаще и чаще, и дверь подъезда с кнопками домофона. Кажется, еще немного и запах хлорки смешается с крысиной вонью мусоропровода, умножится на аромат палой листвы и грибов. И разорвет ему голову, которая жутко болит и так.
– Сейчас… – шепчет он этой смутной тени. – Сейчас лягу. Мария, можно это все кончится?
– Да как скажешь, – доносится из всего этого хоровода наложившихся картинок, смешанных запахов и адской боли в затылке знакомый голос. – Я же говорила, что меня нет. А ты не верил, мальчик.
– …на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич… – бубнит себе под нос Алеша, стараясь спрятаться в этой детской считалке от всего ужаса, который его захлестывает. Стараясь уцепиться хоть за что-то реальное, но забывает слова и только нервно открывает и закрывает рот. Молча. Искривив его в никому не слышимом крике.
– Даже не верится. Может, батюшку пригласить? Сглазили наш подъезд, точно сглазили! Сначала Мишка, с седьмого, в ванне помер. А теперь Алексей Иванович. Не верю… Дом – полная чаша, как говорится. Детки такие хорошие, Ниночка, жена, золото! Вот чего ему не хватало?!
– Иди пойми этих психов…
– Да какой он псих, ты чего, Маша! С утра до ночи на работе, вторую машину купили, Нине. Собирались квартиру менять, она сама говорила. Если только перетрудился… Но отдохнул бы, отпуск взял, зачем так сразу?! На глазах дочки, говорят, начал какие-то стишки читать, ни с того, ни с сего. Потом пошел к окну. Цветы в сторону подвинул, аккуратно так, ни один не уронил. Открыл створку и вылез. Дочка его схватить хотела, да не успела. Мала еще, а то бы за собой утянул. Вот как так, а?!
– Не знаю. Ладно, пойду я, грустный разговор выходит, не люблю. Да и некогда мне, работать надо. Сказки скоро сдавать в печать, а у меня одна не дописана. И никак не складывается…
Мария поправила очки, виновато улыбнулась соседке и вызвала лифт. В подъезде воняло мусоропроводом и – почему-то– мокрой листвой, под которой так часто прячутся шляпки ненайденных грибов.
Или они просто никому не нужны?
Измена Родине
За Липатовым пришли под утро, когда самый сон. Звонок колоколом зазвенел в ушах, веревку снаружи чуть не оторвали, потом в дверь начали молотить кулаком. Электричества в доме никогда и не было, так что брести к двери пришлось впотьмах.
Липатов, зевая, повернул ручку замка, собираясь сказать нечто грубое, но не успел. Дверь словно ожила, пнула его, отбросив назад в коридор. Из темного проема хлынули люди в форме – один, двое… Всего четверо. Без оружия, но угрожающего облика.
– Что за?.. – сказал Липатов, но получил удар под дых и следующие пару минут сидел на корточках, восстанавливая дыхание. Над ним стоял суровый мужик в шинели, расставив ноги и контролируя задержанного. От шинели едко воняло дешевым табаком и почему-то псиной.
– Никого, господин капитан госбезопасности! – донесся откуда-то сверху Липатова грубый голос. – Один живет, сволочь.
– Знаю, что один, Востриков, – сказал тот, что в шинели. – Начинай обыск!
Липатов шумно выдохнул, собираясь встать, но увесистый сапог ткнул его в грудь.
– Лежать, скотина!
Больно стукнувшись затылком о стену спорить не приходилось: сиди в уголочке и наблюдай снизу за великанами.
По всей квартирке стоял звон и грохот. Мелькали лучи редких нынче фонариков. Чем бы ни закончился визит госбезопасности, целых вещей резко поубавится.
– Нашел, господин капитан госбезопасности! – обрадованно прокричал кто-то из тех, кто шуршал, звенел и громыхал нехитрыми липатовскими пожитками, постоянно роняя вещи на пол. – В кастрюле прятал, змей супоросный! В шкафу!
– Подымайся! – хмуро сказал тот, что в шинели и сапогах. Впрочем, они все были так одеты, для простоты назовем этого Капитаном. – Протокол снимать будем.
Липатов молча поднялся с пола, украдкой потирая грудь. «Как конь лягнул», – подумал он некстати, поглядывая на разоренное жилище. За неполные десять минут трое безопасников взрыли все его вещи словно отряд бульдозеров. Пол завален старыми куртками, открытыми книжками, на которых кое-где виднелись яркие штампы «Проверено цензурой» и шестиглавый енот – герб Империи. Разбитые тарелки и веер рассыпанных вилок поверх, словно мусор. Словно он не ел вчера из этой посуды пайковую куриную кожицу с деревянным маслом. Эх-х…
– Я требую общественного защитника! – пискнул было Липатов, но получил локтем в бок и заткнулся. Действительно, не время.
– Давай сюда, Востриков! – приказал Капитан. Подчиненный бережно протянул ему сверток с кулак размером, завернутый в носовой платок. – Ваше?
Липатов понурился. Кто-то настучал, не иначе. И теперь ехать ему в лучшем случае на север, там леса еще остались. Будет, кому валить. А в худшем – дальше городской тюрьмы не повезут. Там электрические стулья и свой генератор. Как раз для таких целей.
В так и оставшуюся распахнутой дверь заглянула соседка, привлеченная шумом. Испуганно скосила глаза на погром на полу, потом на людей в шинелях, негромко икнула и исчезла.
– Под запись! – приказал Капитан Вострикову. Тот послушно козырнул, как-то по-бабьи задрал полу шинели и достал из кармана штанов приборчик. Подышал на линзы, протер о плечо и нацелил камеру на Липатова.
– Фамилия, имя, отчество? Гражданство? Возраст? – требовательно спросил у него Капитан. – В глазок смотреть!
– Липатов Фархад Ю-Чжаньевич… – прошептал он. – Подданный Новой империи. Холост. Тридцать девять лет.
– Громче говори! – гаркнул Капитан так, что даже Востриков отпрянул, едва не уронив приборчик. Остальные двое в шинелях на всякий случай отошли подальше. Один наступил сапогом на осколок кружки и громко хрустнул. – Место работы и должность?
– Сводная армия учета фекальных масс. Машинист второго разряда уездного значения. Имею благодарности начальства за скоростной аудит нижнего смыва.
– Работяга ты, значит, Чжаньич… – с деланным сочувствием протянул Капитан. – Низший класс. Плохи твои дела, плохи… Благодарности тебе не помогут – тут политическая статья. Изменой попахивает.
На кухне хрипло прокашлялся репродуктор, зашипел и радостно начал играть гимн Империи – старинную мелодию «Калинки» в аранжировке Пекинского биг-бэнда балалаечников и техно-акынов. Гнусавый голос запел о величии шестиглавого енота, его любви к свободе и непримиримости к врагу. Пять утра, все верно.
Честным людям пора на работу, а вот нечестным сейчас тошно…
– Зачем запрещенные предметы хранишь? – перекрикивая радио, заорал Капитан. Выключать репродуктор было запрещено, а про регуляторы громкости никто даже не слышал. – Не любишь власть имперскую, гаденыш?