– Пойдемте, уважаемый, на выход! – говорит он и вежливо, но твердо берет посетителя за плечо. – Не мешайте работе организации.
– Да кому я мешаю? – искренне удивляется тот. – Здесь отродясь ничего важного не происходило. Кому они нужны, ваши покаяния-просветления? В рассрочку и кредит. Воздух продаете. Со страхованием жизни. Захотелось зайти, вспомнить, как оно тут было раньше. А ничего, в общем-то, и не поменялось!
Повинуясь охраннику, он встает со стула. На сидении остается несколько длинных шевелящихся червей.
– Архат Евсеевич! Дорогой! Иди уже, а? – мучительно кривясь, просит начальник. – Телевизор я смотрю, знаю… Только, это. Ну, просто не думал, что так оно… Как вот ты.
Запутавшись в мыслях, он затихает.
Архат Евсеевич с достоинством, хоть и под конвоем, проходит мимо и шагает на выход. При каждом шаге из штанин падают черви, куски бурой кожи и какая-то труха. В воздухе стоит запах мокрой земли, как в лесу после дождя.
– Почему вы курите?! – неожиданно спрашивает паренек. – Вы же мертвый!
– Хочется, – честно отвечает Архат Евсеевич. – Говна в организме не хватает. Ты же, вот, бухаешь с тоски? Значит, должен понять. Человеку в любом состоянии нужно некое дерьмецо, иначе неправильно как-то. Неуютно.
Перед входной дверью он берет со стойки рекламный буклет с броской надписью «Чистилище Inc». Сует в карман.
На память, а также если вдруг опять ностальгия накроет.
Яблоки
– Па-а-литра! Нет – пол-литра, во!
Солнце отражается на стаканах, наливается в них блестящей водой, искрит. Отец берет один и смотрит на просвет. Лишенный солнечной радуги, граненый становится обычным куском стекла: залапанным, с щербатым краем. И совершенно пустым, как и остальные – вся магия была в свете.
– Нет, так некрасиво…
Он почти кидает жалобно звякнувший об остальных стакан на стол и уходит из кухни. Здесь женская территория, сюда – только пожрать. Или выпить, но отец два года как подшился.
В квартире жарко и как-то пусто.
Нет, мебель – на месте, людей маловато. Сын и дочь на работе, жена оформляет некие таинственные бумажки, чтобы меньше платить за коммуналку. Процесс длительный и – как кажется отцу – не всегда протекает в кабинетах и коридорах. Ему давно кажется, что часть времени уходит на соседа, но… Не поймана, не застигнута.
Даже бабка куда-то делась. На базар что ли похромала? Так-то сидит у окошка неделями, вяжет бесконечные носки, иногда поднимая взгляд над очками и сурово оглядываясь: не зовет ли кто? Бабка глухая как пень, уж лет семь как, вот и чудится – о ней говорят, над ней смеются.
Иногда она откладывает спицы, клубки, жутковато сплетенную пеструю вязанку с торчащими нитками и ругается на того, кто ближе, обвиняет, доказывает. Орать в ответ бесполезно, она воспринимает одно слово из десяти, и выходит только хуже.
В комнате отец включает телек и бросает пульт на диван, собираясь и сам прилечь туда же. Вместо мягкого неслышного шлепка, пульт бьется о плетеную корзинку с пузатыми зелеными яблоками. Корзинка обычно пуста и живет в кладовке, а тут – сюрприз!
Где-то по краю сознания бредет желание выпить, но отец уже привык – можно без этого. Сейчас яблочками похрустеть, а там и жена подойдет. Высыплет на уши сотню бессмысленных подробностей, а потом покормит. Нормально. Тридцать два года счастливого брака, у других еще больше маеты.
Он нацеливается на самое большое яблоко, глянцевое, с темными красными полосками. Глава семьи, отец-кормилец, большому куску рот радуется… Подойдет.
Вкус отличный! И сладкое, и кислинка – всего в меру. Отец догрызает яблоко, из-за хруста не слыша телевизор, но там и смотреть нечего. А уж слушать – тем более.
Странно, но – наелся. С одного. Ну и хрен с ним, больше детям достанется. Он уносит корзинку на кухню, заодно выкинув огрызок, и собирается…
… жмет тугую кнопку звонка. Другой подъезд, но они частенько общаются – не близко, привет–привет, но тем не менее. Кажется, с ним жена и… Дверь – произведение искусства: матовый металл, дорогая блестящая ручка, сверху глазок камеры.
Сейф. Жилище буржуя.
Сейчас яблочный вкус на губах – кислый, как уксус. Отец невольно облизывается, пока сосед открывает дверь. Никакая камера не поможет, если держать нож за спиной. А отец его держит, сжимая шероховатый пластик рукояти. Самый большой из кухонного набора, жена им мясо режет.
– Привет! – заспанно говорит сосед. – Случилось чего?..
А больше он ничего и не говорит – только хватается за распоротую майку на груди, неловко отшатывается назад от второго удара, шевелит губами, но из них вылетают только кровавые плевки. Отец бьет молча, как механизм. Сперва стоя, а потом, когда сосед оседает по стене, оставляя на обоях алые полосы, неловко согнувшись над его телом. Кровь летит во все стороны, отец уже сам весь в ней, но заканчивать рано. Он знает – надо, надо, надо…
Кислый яблочный вкус во рту, почему-то это важно. И кровь – за все эти годы подозрений, а больше зависти. Пока он бухал, этот жлоб себе столько заработал!
Он бросает нож прямо на изрезанное в клочья неузнаваемое тело и идет внутрь квартиры. Входная дверь так и остается приоткрытой, в нее уже заглядывает кто-то случайный, хватается за телефон, чтобы вызвать полицию – или сперва скорую? – но это все не важно. Отец бродит по квартире. Если до этого он был механизмом активным, деятельным, то теперь программа дала сбой, и он равнодушно оглядывает стены, зачем-то проводит рукой по дивану, оставляя алые полоски на велюре. Пинает телевизор – огромный, не чета его собственному! – и равнодушно смотрит, как тот разбивается, падая с невысокой тумбы на пол.
Через двенадцать минут, внезапно и ненужно осмелев, он бросится на подъехавший наряд и будет застрелен – даже привычные ко всему менты не захотят иметь дело с ним живым – перемазанным в чужой крови, с шевелюрой дыбом и совершенно безумными глазами убийцы.
– Кто опять бросил телевизор включенным? – громко, но равнодушно спрашивает мать. У нее болят ноги, пятьдесят один – уже много. Уже старость. Она кидает на диван сумку, набитую справками, ксерокопиями, отписками и жалобами. Опять день впустую.
– Кто не выключил, говорю? Вот скоты… – Она идет на кухню. Ее место же там – все эти годы. Обидно. Но привычно. Но, конечно, обидно. В кухонное окно видна непонятная возня у соседнего подъезда: «скорая», пара полицейских машин с включенными зачем-то мигалками, но без сирен, человек десять народа. Из окна, что ли, кто вышел?
Дом большой, люди странные. Вся жизнь такая.
– Распродажа! – неожиданно громко орет телек в рекламном оргазме. Мать вздрагивает и машинально берет яблоко со стола. Хорошие какие… Бабка, что ли, где купила? Надо спросить потом, от остальных не дождешься. Опять орать придется, глухая она, но очень уж хороши!
Хрустит яблоком и возвращается в комнату, чтобы сделать ящик потише, да и канал…
…– Рейс номер триста четыре «Каменск – Белгород» отправляется с шестой площадки. Время отправления – семнадцать десять.
Круглые старомодные часы прямо над ней показывают две минуты шестого. Мать встает с неудобного пластикового кресла, подхватывает небольшую сумку и идет к выходу на площадки. Автовокзал вокруг ровно шумит голосами, неясным детским плачем, спором двух немолодых кавказцев о чем-то своем, на своем же языке. Впрочем, они могут и не спорить – просто разговор. Кто их знает.
Вон и шестая площадка, табличка с цифрой возле броской надписи «Не курить!» и нагло смолящий мужик в расстегнутой куртке – рядом.
Она проходит мимо, морщась от вонючего дыма. В Белгороде мать не была десять лет, с той командировки. Должна найти – адрес она, конечно, не помнит, но визуально – как вчера. Харьковская гора, там дорога влево и девятиэтажка. Она заметная, чуть в стороне от соседней. Разберется. Он ее ждет. Точно. Обязательно.
Мужик возле столбика бросает окурок себе под ноги и протягивает руку:
– Билет ваш?
Она роется в сумке, ищет, натыкается пальцами на телефон, непонятно зачем прихваченные из дома ключи от дачи – сарая в двух часах от города на электричке, какие-то бесконечные чеки, визитки, скидочные карты, поломанную зажигалку сына – она здесь откуда?! – и, наконец, вытаскивает билет и паспорт.
– Угу, – роняет мужик и забирается в автобус, сразу пробираясь на водительское сиденье.
Людей мало. Мать находит свое кресло, к счастью, возле окна, и устало плюхается на него. Пыльное стекло отрезает ее от города. Она закрывает глаза, и который раз видит: полумрак комнаты, освещенный фонарем внизу, силуэты бокалов и пустой уже бутылки шампанского. И шепот, шепот – горячий, настойчивый.
Дом она найдет, а там – второй подъезд, седьмой этаж. Дверь… Кажется, справа в углу. Найдет. На губах тает слабый яблочный запах, перебивая вонь включенного для прогрева движка автобуса, чей-то одеколон и висящую в воздухе особую транспортную пыль. Мать вытирает губы и вспоминает дальше, больше, что было тогда и обязательно будет скоро. Она не замечает, что автобус трогается и выруливает от шестой площадки навстречу ее будущему.
Пять часов в дороге со всеми остановками – это же ерунда по сравнению с десятью годами ожидания!
– Вставай, сова, медведь пришел! – привычно бурчит сын, сбрасывая в коридоре растоптанные кроссовки. – Жрать хочу!
Странно. Дома никого, что ли? Телек бурчит что–то, подсвечивая экраном комнату, превращая ее в аквариум для тупых рыбок.
Сын щелкает выключателем. Да, никого. Даже глухой нет. Передохли, не иначе.
Он достает телефон – простенький, кнопочный, заклеенный сзади полоской темной изоленты. На большее денег нет. Сраный жигуль–десятка – и за тот еще должен, какие там телефоны…
Мать вне доступа. Отцовская трубка отзывается сразу, но с полки – вот, блин, с утра забыл, наверное. Где они есть-то все?
Ведомый голодом хорошо, но бездарно поработавшего человека, сын бредет на кухню. О, яблочки! Лучше, чем ничего. Зеленые, наливные, сладкие – ел бы да…